Если бы повесть была написана так, то, может быть, это было бы и превосходное, но весьма искусственное, дидактическое произведение.
В дальнейшей работе Толстого над повестью сюжетно-композиционная сторона претерпела значительные изменения. Неудачный, искусственный прием показа двух человеческих психологий (умирающего и того, кто читает его дневник), одновременно тревожимых одними и теми же сомнениями и проходящих через один и тот же моральный кризис, был оставлен. Петр Иванович, вообще слишком дублировавший Ивана Ильича (вплоть до того, что жена первого — это вылитая Прасковья Федоровна, и те же тона в их взаимоотношениях), сделался персонажем эпизодическим и внесюжетным (в позднем варианте уже нет и дневника, который бы читал Петр Иванович, оправдывая свое присутствие в повести). Основное действие было перенесено в сферу психологических переживаний Ивана Ильича, и вместо дневниковой формы изложения появился объективно-эпический авторский рассказ в третьем лице. Этим были сразу устранены невозможность для человека из мира прокуроров и губернаторов пережить такую решающую душевную чистку под влиянием только лишь посмертного дневника своего партнера по картам и, с другой стороны, вообще невероятность того, чтобы умирающий в страшных муках, в полузабытьи человек мог заниматься подробным ведением записей своего состояния. Толстой понял неудобство такого приема для развернутого изображения страшной душевной борьбы, спора с самим собой, ненависти к жизни, кошмара агонии и просветления на грани жизни и смерти, когда, конечно, ни о каком дневнике и речи быть не может. Таким образом, судьба Ивана Ильича становилась сама по себе главной частью повести, ради нее велся весь рассказ. Петр же Иванович и другие чиновники со своими делами становились тем фоном, той средой, в которой сформировался идеальный служака и «вообще порядочный человек» — прокурор Головин. Драматизм обстоятельств и обличительная сила произведения увеличились благодаря тому, что никакого переворота ни с кем из тех, кто близок к Ивану Ильичу, не случилось. Петр Иванович не только не приходит к мысли, что «нельзя, нельзя и нельзя так жить», а, напротив, старается скорее избавиться от удручающего впечатления, которое производит на него вид мертвого Ивана Ильича, и вечером того же дня едет в компанию приятелей, которых застает «при конце 1-го роббера, так что ему удобно было вступить пятым» 1 .
Но, несмотря на все изменения, происшедшие в повести, неизменным остался необычайно искренний, психологический, открывающий изнанку явлений и чувств, как бы действительно дневниковый характер рассказа. В итоге «Смерть Ивана Ильича» воспринимается не как тяжелый рассказ о наблюденном извне, не как описание, но, несмотря на отсутствие «Ich-Erzahlung», как сугубо личный и психологический человеческий документ, как потрясающе искренняя исповедь. Это не внезапная картина ужасной смерти, а самые скрытые недра психологии человека, потрясенного близостью и неотвратимостью нелепой гибели. Заметим, что даже все детали окружения, обстановки последних дней Ивана Ильича, его физический облик даются Толстым исключительно через восприятие самого Ивана Ильича, в его поле зрения, как он сам это мог бы видеть и чувствовать, и ни разу в ремарках «от автора». Из меркнущего сознания героя повести ведется внимательный репортаж обо всех панических извивах мысли, спасающейся от ужаса предсмертного осознания бессмыслицы и обмана, каким была вся его жизнь. Толстой не оставляет умирающего до последних секунд; и после того, как остаются только два ощущения — тьмы и света, — мы все время слышим и видим смерть, мы почти умираем вместе с Иваном Ильичом.
