— Республика — значит, режь, публика! Вместо царя — президент. И — депутаты от народа. Де-пу-та-ты, — повторил Симон Афанасьевич, чтобы получше запомнить. — А в Англии, — я читал в газете, — королева. Баба! Мужика-то не нашлось, что ли? А при ней этот самый такой же, как во Франции, па-ра-ла-мен. Так скажите мне, господин Ульянов, в чем же разница?
— Не знаю. Думайте сами.
— Вы все знаете, только со мной не хотите говорить по душам. А мое соображение такое: можно и у нас, как в этой самой Англии. Даже лучше: у нас все ж таки не баба, а царь. Мужик! Что кому надо, говори в па-ра-ла-ме-не. И в Сибирь погонят одних варнаков. Жисть пойдет, как по маслу. Тихо, мирно… Вижу — не согласны.
— Как же я могу согласиться? — Владимир Ильич прихлопнул у себя на щеке огромного паута с бронзовым брюшком и малахитовыми глазищами. — Вот сегодня редкостная тишина в природе. А посмотрите, — показал овода на ладони. — И не одни пауты пьют кровь — слепни кусаются еще больнее.
— Опять шутками отделываетесь. Дали бы книжку про все порядки. У вас поди есть?
— Все дозволенные. — Владимир Ильич встал, и голос его зазвучал холодно, отрывисто. — Никому никаких книжек не даю.
— С вами, видно, не споешься. — Симон Афанасьевич тоже встал, оттолкнувшись одной рукой от земли. — А я-то думал пригласить отобедать с нами. Баран сварен. Для «дружков» прихватил четверть из казенки. А мы бы с вами и госпожой Крупской… Я ведь крепкого тоже не потребляю. Кумысу бы выпили. Пастухов я заставил делать — к киргизам съездили, обучились. Ладный получается: в нос шибает не хуже шамапанского. Иль мадеры бы. Из Красноярска я привез.
— Для работников?! — спросил Владимир Ильич с колючей хитринкой.
— Что вы?! — Под усами Симона Афанасьевича блеснули в усмешке широкие зубы. — Не в коня овес!.. Захватил сюда, чтобы вас попотчевать.
— Напрасно беспокоились. Мы пообедаем на бережке у костра.
И Симон Афанасьевич, крутнув головой, пошел вверх, к стойбищу, откуда сильнее прежнего пахло гарью, дымом, конским и людским потом, степной бараниной да шипучим кумысом.
Домой плыли сначала по Енисею, потом — по Шушенке. Надежда держала в руке веточки солодки. Владимир опять сидел в гребнях, лицом к кормовщику. Спросил его:
— Ты, Иван Сосипатрович, что-то совсем не пьяный? Водки не хватило? Или хозяин плохо угощал?
— А ну его к лешаку! Я бы ни в жисть не пошел подсоблять… Да боюсь, коровенку за подать уведут…
— Что ж ты не сказал нам.
— У вас лишние-то деньжонки откель возьмутся?.. А там, — Сосипатыч концом весла ткнул в заенисейскую сторону, — все сковырнулись, ажно землю носами пашут. Я приметил: бутыль казенная, а водчонка мутная, ровно он из лывы зачерпнул. Табашного настою, холера, добавил, чтоб одним стаканом свалить. И заедки нутро не принимат. Маются мужики. Глаза бы мои не глядели.
