— Иду! Иду! — отвечала Наталья Ивановна и, вручая что-то Гаврику, наставляла его: — Мишку, хитреца этого, не будите. Сон — хорошее лекарство. Это тебе, а это ему дашь утром. Понял?
Тяжеловато покачиваясь, она выбежала из сарая и вместе со скрипом арбы пропала в ветреной темноте.
Проводив Наталью Ивановну, старик вернулся под сарай и, потоптавшись около костра, над которым висело прокопченное ведро, сказал:
— Гаврик, есть мне что-то не хочется. Ты посторожи, а я немного вздремну, — и он почти бесшумно свалился на солому.
Миша, заметивший необычное поведение старика, почему-то подобрел К Гаврику, вылез из соломы, подошел к костру, сел и спросил:
— Гаврик, ты еще серчаешь?
— Не серчаю, а скучаю, — пробурчал Гаврик в землю.
Закрыв глаза, покачиваясь, Миша сказал:
— А я пришел мириться.
Гаврик вскочил. Лицо его покраснело пятнами.
— Я — хвастун!. А все равно твой друг! На вот! Оба съешь! На!
Миша тоже вскочил и, отступая, удивленно таращил округлые глаза на Гаврика, который дрожащими руками совал ему два серых куска пирога, начиненного тыквой.
— Бери, а то бунт устрою!
Дед заворочался, кашлянул, и ребята шлепнулись на землю.
— Гаврик, — послышался из соломы скрипучий, сонный голос Ивана Никитича. — Ты что там, коровам стишки читаешь?.. Читай, только потише!
Через минуту ребята уже мирно беседовали у огня. Гаврик, повинившись, в чем надо, держал левую руку на плече у Миши, а правой отрывисто ударял друга по коленке и просил только об одном:
— В другой раз, Миша, длинной сказки не рассказывай. Хоть про бабку, хоть про деда Нестера — все равно, короче. Сам знаешь, я же горячий… Лучше отруби — и конец.
— Да, Гаврик, сказку я здорово затянул, — с сожалением признался Миша.
Равнодушно посапывая, этот откровенный и сердечный разговор — слушали только коровы и телята да мог подслушать степной ветер, трепавший соломенную крышу сарая так сильно, что от гнева она, то и знай, шипела: «фу-ши-и, фу-ши-и!»
* * *
Проснулись ребята от трескучего и хлопающего шороха, который издала крыша кошары, несколько раз приподнятая ветром и с большой силой брошенная на прежнее место. Ивана Никитича в кошаре не было, а коровы, привязанные к стоякам, испуганно прислушивались к лютовавшей непогоде.
— Гаврик, нынче дует еще сильней. Где же дедушка? Мы с тобой спим, а он один беспокоится.
— Это верно, — вздохнул Гаврик, и они начали обуваться.
Ветер, еще со вчерашнего утра заглушивший все звуки осенней степной жизни, откуда-то донес едва уловимый и оттого показавшийся жалобным свисток паровоза.
