— Гаврик, может, я ошибаюсь?. Давай напоим коров, и я скажу, что думаю.
— Ладно, — рванул Гаврик ведро из рук Миши.
Теперь они работали быстро, почти с ожесточением. Встречаясь в сарае, молча передавали ведро из рук в руки и кидались на ветер, как в холодную воду разбушевавшегося моря. Но вот, вывернувшись из-за угла сарая, Миша заметил, что ветер сильно качнул Гаврика в сторону. Заплетая ноги, он упал, опрокинув под себя ведро с водой, но тут же, погрозив ветру, опять рванулся к колодцу.
Миша понял, что Гаврик хотел во что бы то ни стало наверстать упущенное время.
— Эх, и парень! — восхищенно проговорил Миша.
За работой он теперь думал об одном: как бы мягче, сердечней сказать Гаврику то, что считал нужным сказать.
Гаврик же, бегая от колодца к сараю и обратно, успел признать за собой многие недостатки: вспыльчивость, забывчивость, крикливость… Не упустил даже вспомнить, что иногда умел соврать.
Вот, например, один из случаев. Он почему-то особенно памятен. До войны каждый день мать кипятила сливки, чтобы вечером, вернувшись из бригады, покормить Нюську кашей со сливками. Гаврик постиг несложную науку: из алюминиевого ковшика понемногу отпивать, не разрывая зажаренной пенки. Мать, покачивая головой, не раз выражала подозрение.
Гаврик хмурился, гневно спрашивая:
— Мама, за кого ты меня считаешь?
Однажды соблазн завел Гаврика дальше положенного. Пенка осела и оборвалась, как натянутая паутина.
Но все это Гаврик считал делом семейным. Стыд на людях был страшнее домашней ссоры, и Гаврик на людях не врал. К тому же теперь у него нашелся повод оправдаться в домашнем вранье: ведь он был тогда маленьким и сливки любил больше, чем теперь.
Но Гаврик никак не мог признать себя хвастуном. Это было сверх его сил, и он ждал, что ему скажет Миша.
Телят они напоили последними. Миша сейчас только заметил это упущение и сказал:
— Гаврик, а ведь «хлопцев» напоить надо было первыми.
— Ты лучше начинай с другого. Скажи, «хвастуна» берешь назад?
Они стояли в трех шагах друг от друга. Коровы, довольные уютным затишьем, вылизывались, ложились отдыхать. Нужно было бы приступить к дойке, но деда еще не было, и Миша не хотел, чтобы Иван Никитич застал их в ссоре.
— В кусты не прячься. Спрашиваю: «хвастуна» назад берешь? — настаивал Гаврик.
— Гаврик, только наполовину, а полностью не могу, — бессильно повел плечами Миша.
— Какой же ты друг? — спросил Гаврик, чуть-чуть смягчаясь, потому что с половиной «хвастуна» мириться все-таки было легче.
