— Зачем? — удивился Миша.
Старик засмеялся:
— Ты, Михайло, не пугайся. В наказание повесим ей на рога пожитки, и пускай плетется в хвосте.
Гаврик предложил:
— Дедушка, вот этой пожитки на рога. На солнце часто глядит, ленивая.
— Можно ей… Михайло, а как по-твоему?
— Чего-ж на старую все вешать? У нее вон и телок, — заметил Миша.
— И то правда. Она лодырь без умысла, года большие, — согласился старик. — Ей одной сумочки хватит.
Мешок приладили высокой упитанной трехлетке, с добродушными и ленивыми глазами.
— Эта яловая, ей по заслугам. А теперь — я в голову, а вы в хвосте и по бокам досматривайте. До места, если по шнуру, двести километров. Прибавим на кривизну пятьдесят.
Старик серьезно задумался. Молчали и ребята.
— Положим на день по двадцать километров. Больше с телятами не уйдешь. — Миша заметил, что, говоря о телятах, старик почему-то смотрел на него и на Гаврика. — Видите лесополосу?
В сереющей дымке утра темножелтой грядой вставала полоса леса, похожего на длинный барьер.
— До этой полосы десять километров. Там поищем, где подкормить и напоить. А чтоб меньше там задерживаться, будем делать так: где по дороге густоватый пырей попадется, остановимся на минуту-другую, подкормим, и дальше… Ноги беречь. Дорога немалая. Все!
Последнее слово Иван Никитич сказал, как отрубил.
Миша и Гаврик видели, как он обошел коров, обернулся, снял шапку и, щурясь на бледнорозовый свет взошедшего над степью, словно над морем, солнца, тоненько прокричал:
— В добрый час! За мной! Гей-гей!
И пошел вперед, забирая от дороги на розовый простор жнивья.
— Гей-гей! — прокричали Миша и Гаврик. Коровы и телята медленно двинулись вслед за дедом. Вкрадчиво зазвенел колокольчик.
Солнце поднималось над степью все выше и выше. Лучи его постепенно перекрашивались из светлозолотистых в оранжевые, а потом в серебристые, подернутые накипью желтизны. На западе растаяли последние пепельно-серые следы утра. Небо, синея, все выше поднималось над рогами коров, и степь перед Мишей и Гавриком все шире разворачивалась в своем осеннем наряде. Отчетливей обозначилась далекая окраина побелевшего жнивья, отороченного прямой желтовато-темной чертой лесополосы.
— Гей-гей! — зазывно покрикивал идущий впереди старик.
— Гей-гей! — откликались ребята.
Коровы тянулись к зеленому подсету пырея, к кустикам повители, зацветающей осенним блеклосиним цветом. Телята были уже большие. Они обросли той грубоватой, закурчавившейся на лбу и на боках шерстью, которая им нужна была, как теплая одежда, для встречи дождливых ветров глубокой осени и морозных дней зимы. Но они все-таки были телятами: траву щипали неохотно, часто настойчиво останавливали матерей, чтобы пососать молока. Замечая это, старик, грозясь, ругался:
