Танька потягивается и признается:
— Никогда еще не была так спокойна… Ведь там, — кивает, — не переставая думаешь о том, что будет через час, через два, через день, месяц. Постоянно планируешь, выгадываешь, стараешься успеть… Куда? Зачем? И самое жуткое, что никаким усилием не вырваться из капкана жизни. Нужно бежать хотя бы ради того, чтобы оставаться на месте. И постоянно себя с кем-нибудь сравниваешь — с соседкой, с подругой, с коллегами, знакомыми, прохожими… как будто ты — часы, для которых самое страшное — отстать от мчащейся жизни…
Вминает окурок в землю, задумчиво разглядывает замызганный ботинок:
— Остаться здесь, поселиться в одуряющем безвременье, рожать детей, ухаживать за скотиной… Иногда рисовать, просто так — в собственное удовольствие…
— Жить, сохраняя чудовищное и гордое спокойствие; всегда по ту сторону. По произволу иметь свои аффекты, или не иметь их, но снисходить до них на время; садиться на них, как на лошадей, зачастую как на ослов: ведь нужно пользоваться как их глупостью, так и пылом…
— Вот-вот… Интересно, а какой у него член?
Сумерки уплотняются — словно пролитые чернила впитываются в промакашку. Вежливо раскланиваемся с деревенскими, мило махаем ручками Петьке, зеваем. От табака во рту привкус неубранной конюшни. Адам сгинул, поэтому решаем обустраиваться без него. Земля располагает к простоте нравов.
Дверь в дом не заперта. Тепло. Гудит печь. Света нет, пробираемся наощупь. Стол. Стулья. Лежанка. Под потолком навешаны травы. Зажигаю огонек. Ага, керосинка. Становится светлее. Разоблачаемся. Танька укладывается на топчан, ножки кверху. Усаживаюсь в останки обитого плюшем кресла.
— Слушай, Вика… у тебя такой опыт… скажи — они все такие?
— Все, — не понимаю, но подтверждаю. Дом держит в теплых объятиях, кончики пальцев покалывает.
— У моего… бывшего… знаешь, он почему-то очень любил залезать туда… ну, туда… пальцами… А во время любви просто исходил слюной… Не знаю, почему, но она текла у него изо рта, не переставая… Мне было так неприятно… Бешенный проктолог, хренов… Потом целый день сидеть не могла.
Смеюсь:
— Это еще что! Вот однажды попался один любитель альпинизма. Так он на женщину взбирался, словно на Эверест — карабкается, карабкается, стонет, кряхтит, сопли пускает. А другой как будто шар в лузу забивал собственным членом — удар, прицел, удар, прицел… Добивает до тех пор, пока в стенку головой не упрешься и начинаешь об нее стучаться…
— И что?!
