– Не волнуйся. Сыграю прекрасно, великолепно, – мрачно хмыкнула Бондаренко. – Я же девушка талантливая. Не то что некоторые, – она неопределенно махнула рукой.
– Ларочка, милая, пойдем в гримерку, а? – взмолилась Катя. – Сейчас народ набежит. Не нужно, чтобы тебя такой видели.
– Да наплевать! Мне теперь на все наплевать, ясно? После того как он меня так подставил. В психушку сдал, козел. Словно я какая-то свихнувшаяся шизофреничка!
– Кто? Кто тебя подставил?
– «Кто-кто»... Дед Пихто! Слушай, а точно! – расхохоталась Бондаренко. – Точно ведь дед! Это они вдвоем меня – старик со старухой. Па де де из балета «Идеальная советская семья». – Она залпом допила кофе, сморщилась и прикурила новую сигарету. – Хреново мне, Королева.
Кате стоило большого труда уговорить Ларису подняться наверх, в гримуборную. Провожаемые многочисленными ироническими взглядами, они оказались наконец перед вожделенной дверью под номером 206.
Катя призвала на помощь Светку Агафонову, и весь первый акт они «реанимировали» Бондаренко. Кофе, массаж, холодные примочки. Кофе, холодные примочки, массаж. Массаж, кофе, далее по списку.
В антракте Катю вызвал Пескарь. Схватил под локоток и, нервно оглядываясь, увлек в темный узкий «аппендикс», непонятно зачем сооруженный.
– Учти, Королева, – наклонился он к Кате, обдав ее чесночными миазмами, пробивавшимися даже сквозь резкий аромат туалетной воды. Яков Борисович постоянно жевал чеснок, ужасно боялся вирусов. – Порогов требует тебя к себе, но я ему сказал, что Ржевская тебя не отпускает. Усекла?
– Усекла, – кивнула Катя, пытаясь дышать через раз.
– Что у тебя нет специального образования и что в принципе ты – ученик гримера. И не имеешь допуска к народным артистам. И вообще, – скривился Яков Борисович, – чего это ты вдруг так вырядилась, а? Во избежание дальнейших проблем прошу тебя больше так не одеваться. Поняла? Уф! – Он извлек из кармана белоснежный носовой платок и вытер лоб, покрывшийся бисеринками пота. – Все, Королева, свободна... – добавил он. Поправил неизменный шелковый шарфик, развернулся и торопливо ушел странной походкой: подбородок устремлен вперед, плечи и поясница, наоборот, оттянуты назад, пальцы растопырены, словно намазаны лаком для ногтей.
Катя вернулась в цех и устроилась в продавленном кресле, стоявшем здесь с незапамятных времен и помнившем, по слухам, юность «гения» – худрука театра, когда тот еще был начинающим артистом.
Скинула надоевшие сапоги, забросила ноги на потрескавшуюся деревянную ручку и закрыла глаза. Все уже было сделано, оставалось только собрать гримерные причиндалы и разложить по коробкам. Но это после спектакля. Ржевская чем-то убаюкивающе шуршала, и под этот уютный шелест Катя провалилась в дрему. Она балансировала на грани сна и реальности. Как вдруг зазвучала музыка. Катя даже подпрыгнула от неожиданности.
