— Сними пьесу,— решительно сказала Катерина.— Сними и, как тебе ни тяжело, садись переписывать заново. С режиссером поладишь, с актерами поладишь, а как поладишь с самим собою?
Я перечитываю письмо вторично, говорю:
— Алеша, а вы зря пророчествовали. Жена купила Борису бритву «Спутник». Пишет, весь город объездила.
— Побре-емся! — предвкушая удовольствие, восклицает Шершавый, но Борис не остается в долгу:
— Через одного!
Так они весело препираются, пока Лукин не вспоминает:
— Да, а как же с картошкой-то?
— Ладно, пейте мою кровь, — смеется Серега. — Обрадовались: переспорили Шершавого. Ассимиляция — диссимиляция. Пользуются, что у одного незаконченное высшее, у другого десятилетка.
Спор о том, какая разница между ассимиляцией и диссимиляцией, был вчера, и по условиям проигравший, то есть Серега, должен теперь три дня кормить нас обедами.
— А ты чего это сиротой прикидываешься? — замечает
Лукин. — Высшее, десятилетка... Тебе-то кто мешает? Школа рядом. Четвертый месяц об этом твержу.
— Да там небось и мест давно нет,— неуверенно оправдывается Шершавый.— Теперь уже до следующего года.
— Уж лучше до пенсии,— вставляет Борис.
— Хотите, поговорю с директрисой? — вызываюсь я.— Она вроде неплохо ко мне относится.
Борис и тут не может без шпильки:
— Даже очень! — И без перехода набрасывается на Шершавого: — Кто варит картошку не мытой?
— Так это же за водой идти! — вяло возражает Серега.
А Борис, похоже, даже обрадовался:
— Ладно. Сам погибай, Шершавого выручай. Чтоб не говорил — вандербильдты.— И берег пустое ведро.
— Думаете, это он бескорыстно? — Серега подмигивает нам.— Ему перед Ларискиным окном лишний раз покрасоваться... Иди, иди. Небось очи выплакала.
Роман Ковалев — самый неразговорчивый среди нас. Вот он уже две недели живет в бараке, а за это время мы не услыхали от него и двух десятков фраз. Лишь по ночам, во сне, он выкрикивает резко и отрывисто немецкие слова.
Лукин в таких случаях понимающе кивает головой:
— Эк, до чего же прочно засела в нем окаянная Дейчландия!
Утром Роман встает, как всегда, угрюмо и односложно поздоровается, молча возьмет ведро и пойдет к колодцу. Так же молча будет завтракать, оденется первым и будет стоять на крыльце, покуривая и ожидая остальных.
Он и прежде, говорят, был немногословен, а сейчас будто что-то в нем надломилось. Но сегодня, похоже, и он оттаял. Говорит:
— Гляжу я на вас — ну как козлята. Совсем дети!
— Это хорошо или плохо? — с невинным видом уточняет Серега.
