— Здрасте! — хмуро возражает Серега.— Эксплуататоры. Вандербильдты. Привыкли: чуть что — Серега да Серега. На Сереге свет клипом сошелся. Вас вон пять лбов.
— Лбо-ов! — притворно негодует Борис.— Хоть бы Алексея Кирьяновича постеснялся.
— Ну ладно. Четыре,— миролюбиво поправляется, усмехаясь, Шершавый.
Борис протягивает мне пачку писем и газет.
— Почтарка удивляется, когда вы успеваете прочитывать!
Я откладываю в сторону остальную корреспонденцию, в первую голову распечатываю конверт, надписанный таким классически небрежным почерком, что ошибиться невозможно. Катерина, ты мой свет, скажи, любишь или пет? Черта лысого, Катерина скажет что-нибудь похожее, дождетесь от нее.
Не-ет, не такая она у нас, Катерина, чтобы всякие там сантименты разводить. Она — женщина строгих правил. Недаром готовила себя когда-то к дипломатической карьере. Убеждена, что милые мужскому сердцу бабьи благоглупости хороши в двадцать, терпимы — в тридцать, но абсолютно неприличны, когда тебе стукнуло пятьдесят. Впрочем, может, я не так уж и справедлив по отношению к ней?
И тогда услужливая память сама, без понуждения, подсказывает всякое-разное. Лет шесть тому назад я довольно тяжело заболел. Катиными стараниями, — куда-то она звонила, к кому-то ездила,— меня поместили в военный госпиталь: у военных, по ее мнению, врачи более сильные.
Госпиталь на окраине города. А зима в тот год была снежная, с сугробами чуть ли не в рост человека, с буранами и такими непривычными для этих мест морозами, что птицы падали на лету.
Катя взяла на работе отпуск. И сообщила мне об этом с беззаботным смешком.
— Ну, подумаешь, велика разница? Что январь, что август. Все это предрассудки. Вот будешь здоров, в следующем году съездим на курорт.
И каждый день точно к обеденному часу Катерина появлялась в дверях палаты, разрумянившаяся, с неизменными судками в руках — больные шутили, что по ней можно время поверять.
— Ну, воробейчики, как вы тут без меня? — спрашивала она, расставляя судки на моей тумбочке.
У меня не было аппетита, я от всего отказывался. Но она все мои капризы сносила с поразительным терпением; и лишь много времени спустя, уже выписавшись из госпиталя, я узнал, что в эту зиму трамваи в городе ходили нерегулярно: заносы; и моя жена каждый день проделывала путь в четырнадцать километров: семь туда, семь обратно.
Человеческая память устроена так, что из тысячи обстоятельств и подробностей она выбирает лишь некоторые, и очень часто, на первый взгляд, эти подробности даже не связаны между собой. Помню, с погромными рецензиями и скандалом на художественном совете проваливалась пьеса, над которой я работал полтора года. Я чувствовал себя убитым, растоптанным, и хоть внешне ершился, в душе-то понимал, что это был справедливый приговор. Конечно, и в пьесе и в спектакле можно было кое-что подлатать, исправить — глядишь, славы бы не было, но средненький успех спектаклю можно было обеспечить.
