— Спросили бы что-нибудь полегче, — неуклюже отшучиваюсь я.
А Ковалев тем временем поднимает молоток, усмехается:
— Умора. Меня — судить, и я же помогай. На, держи.
Шершавый настроен философски. Он старательно натягивает край полотнища, приколачивает его.
— Критика, папаша, еще никому не вредила. Погляди-ка, ровно получается?
— Куда ровнее,— подтверждает Роман.— Строгача в приказе. Потом под суд. А тут небось скажут: катись-ка ты, Роман свет Васильевич, с нашей ударной комсомольской. Не порть показатель.
— Тебя не про то спрашивают,— перебивает его Серега.— Плакат висит как: ровно, косо?
— А, один черт!..
Наташа извиняется и говорит, что ей надо идти на почту: и я, прихрамывая, перехожу в зал. Роман Ковалев глядит на меня исподлобья, нехотя отвечает на мой поклон.
— Те же и интеллигенция,— с веселым изумлением восклицает Шершавый.— Алексей Кирьянович, а я-то думал — это вы так. Врачиху попугать.
— У вас тут такие события,— неопределенно говорю я. И тотчас ловлю па себе быстрый настороженный взгляд Ковалева. Видимо, он принял меня за какое-то приезжее начальство.
Наступает долгая напряженная пауза. Ковалев первым не выдерживает ее.
— Какие там события,— угрюмо произносит он.— Алкоголика судить — велико веселье?
Он выжидательно умолкает. Я молчу. Тогда он продолжает ожесточенно:
— Дед у меня так говаривал: судить — не над пропастью ходить. Ни риска, ни страха.
— Раньше думать надо было, товарищ дорогой,— назидательно произносит Серега.— Не такое уж это удовольствие — судить. У вас вон голова седая, а вы, кроме как к Сычихе, извиняюсь, дороги не знали.
— Сычиха, Сычиха,— ворчливо возражает Роман.— А Сычиху — что, я изобрел? Сколько их, Сычих-то, а мне теперь, выходит, хоть в петлю?
Я продолжаю молчать, и он отходит к пианино, опускает крышку на клавиши, долго стоит, положив на крышку тяжелые, в узлах суставов, натруженные руки. Отсутствующе глядит в окно.
Добрая душа Варюшка пытается увести всех от неожиданно, трудного разговора.
— Боренька, ты не видел, какое я себе новое платьице сшила? Блеск, модерн,— кокетливо глядясь в круглое ручное зеркальце, щебечет она и поправляет челочку.— Увидишь — влюбишься.
— И это при Ларисе? — притворно возмущается Борис.
Шершавый в два приема слезает сначала со стула на стол, потом со стола на пол и теперь разбирает свое шаткое сооружение.
— Это ведь того... малодушием называется.
— Гляди-ка ты, какие слова он знает! — насмешничает Роман.— Легко тебе, парень, на свете живется.
