И вот тут Виноградов сорвался.
— Н-ну, Лукин, ну-у, Лукин,— задыхаясь от гнева, повторял он.— Видал я демагогов. А с демагогами знаешь что бывает?!
Лукин даже присвистнул от неожиданности:
— Во-он куда ты повернул!.. Это я, стало быть, демагог?
— А ты что ж думал,— шумел Виноградов.— Решил сорвать соревнование, а тебя за это по головке гладить?
Лукин посмотрел на него изумленно:
— Сорвать? Ты думай, что говоришь? Ну какое же это соревнование? Липа.
И тогда началось нечто невообразимое...
— Понимаешь, Кирьянович,— возбужденно рассказывал сейчас нам об этом Лукин.— Он-то, Платов-атаман, не думал, что отпор получит. Восемнадцать бригад ему тут же вернули эти... обязательства. Сами решили как следует все посчитать, обдумать.
Виноградов поминутно порывался что-то возразить, но Лукин жестом останавливал его.
— Ты, брат, слушай, слушай. Я тебе же для пользы говорю. В глаза. Хуже, если люди о том же по углам станут шушукаться.
— Вы кто по специальности, товарищ Виноградов? — спросил Борис.
— Будто не знаешь...
— Так то должность — не специальность. Так, Алексей Кирьянович?
— Ну, лекальщик,— нехотя произнес Виноградов.
— А разряд? — не унимался Борис.
— Ну, четвертый...
— Так за каким же лешим вы, простите, администратором стали? Такая дефицитная специальность. Высокий разряд!
Виноградов опешил. Он поднялся, возбужденный до крайности, подбородок у него дрожал.
— Да ты сиди, сиди,— урезонивал его бригадир.— Сейчас чайник закипит, завтракать будем.— И распорядился: — Борьк, режь хлеб, колбасу, пошевеливайся.
— Есть пошевеливаться! — весело отозвался Борис. И начал собирать на стол.
— Да вы тут все с ума посходили! — взметнулся снова Виноградов.— Я к ним по делу, а они...
— Какие же дела в воскресенье? Воскресенье для отдыха придумано.
Виноградов схватил шапку, устремился к двери. Но у двери все-таки задержался:
— Ты всерьез говорил, что в «Труд» напишешь?
— Непременно,— кивнул Лукин.— Сам не сумею, Алексей Кирьянович поможет. У него слог приличный.
2
Чем дольше я живу в поселке, тем почему-то реже и неохотнее думаю о пьесе. Когда иной раз представлю себе размалеванные театральные холсты, на которых декораторы будут пытаться воспроизвести эти удивительные просторы, предзимние рассветы и закаты, с их нежным и бледно-сиреневыми и золотистыми полу топами; этот растущий на моих глазах поселок, который сами строители уже
давно называют городом и спорят, какое же имя дать ему; а главное, когда мысленно представлю знакомых актеров загримированными «под Лукина», «под Руденко»,— мне вдруг делается неловко. Понимаю, что это не рассуждения драматурга-профессионала. Искусство — вовсе не грим «под кого-то», и не примитивно разрисованные холсты. Нет, это стремление проникнуть в самую суть человека, разглядеть там пружины, двигающие его поступками. Это — главное, а не портретная похожесть.
