— Какие это казаки, — упирался Шишлов, — унтовое войско, и то без году неделя.
— Известно ли тебе, что слово «казак» степного происхождения? Знаешь ли ты, что Селенгинский полк, в котором сражались и буряты, еще на Бородинском поле за Русь стоял?
— Не-ет, — удивленно протянул Шишлов.
— А откуда разные веры? — спросил Митрофан. Мы вот Лунина хоронили, священник неправославный был.
— Католик. А веры разные потому, что всяк народ своего бога имеет. Монголы, китайцы — Будду, татары, турки — Аллаха, но и в одной вере бывают разные обряды, молятся по-разному.
— Много разного люда в Расее, — неожиданно поддержал Пьянков, — и для всех она — Русь-матушка.
— Кому мать, а кому мачеха, — вдруг сказал семейский парень. — Никого так по Расее не гоняли, как нас, староверов, коренных россиян. И царь, и Никон. А сколько в гари погибло, когда мы сами себя жгли. Токо за Байкалом и нашли покой…
Разговор занимался, как костер, вовлекая все новых собеседников, и это радовало Бестужева.
— Говорить с вами интересно. — сказал он, — но что-то ни разу не слышал у вас несен.
— До песен ли? — вздохнул Пьянков. — Не плавание — каторга.
— А может, с песнями и работа лучше пойдет?
— Да нет у нас певцов.
— А в Бянкине кто пел? — спросил Бестужев.
— То не наши, а я и не помню, когда пел, — сказал Митрофан.
— А вот эту знаешь? — Бестужев запел глуховатым голосом.
Сосватал я себе неволю,
Мой жребий — слезы и тоска…
— Так это ж «Узник», как не знать, — ответил Митрофан. — Токо начинается не так.
— Вот и давай, — поймал его на слове Бестужев, тот замялся, а рабочие начали просить Мнтрофана, давай, мол, чего уж там. Тот поежился, потом махнул рукой и хрипло запел:
Не слышно шума городского,
За Невской башней тишина…
Его поддержали сначала Бестужев, потом и другие.
Прости, отчизна, край любезный!
Прости, мой дом, моя семья!
Здесь за решеткою железной
Навек от вас сокрылся я.
Песня закончилась, все молчали. Митрофан задумчиво глядел в огонь, смущаясь, что решился петь, но никто не шутил, все задумались, вспоминая свое заточение.
— Славно спели, — улыбнулся Бестужев, — Ну, отдыхайте, а я пойду.
Сняв с мели последнюю баржу, наутро тронулись в путь. Амур стал так широк, что трудно было понять, где берега, а где острова. Но пейзажи утомительно однообразны. Павел и Чурин говорили, что на Ингоде и Шилке гораздо красивее.
— И мне Амур пока не глянется, — согласился Бестужев. — Чего ждал, того не увидел.
Тут Мальянга обернулся и сказал, что снизу идет пароход. Все прислушались, но ничего не услышали.
