Проснулся Бестужев, когда на улице было светло. Казакевич уже уехал. С кухни доносились чьи-то голоса.
— Как же ты говорил? Неужто по-французски знаешь?
— А как же! По-ихнему еще на «Ла фортэ» говорить начал, когда в Европу шли, а там за два года плена — и вовсе. Да у французов много слов наших — револьвер, рикошет. Штаны у них — панталоны; шляпа — шапо. И имена схожи, я вот здесь Емельян, а у них — Эмиль…
Бестужев поднялся, вышел из комнаты. Два солдата, которые вчера рубили дрова, поздоровались и начали надевать шинели. Когда они вышли, Эмиль буркнул:
— Расселись, серосуконники. Это я со скуки с имя.
— Узнаю матроса, но стоит ли перед солдатом нос драть?
— Солдат он солдат и есть, не чета нам — флотским…
Пока Бестужев ел, Шершнев продолжал свое:
— Флот завсегда первый. На смотрах сначала наши стоят, потом кавалерия, антилерия, а уж на самом краю — пехота.
— Это смотря с какого края глядеть, — усмехнулся Бестужев. — Давно ли на флоте?
— С двадцать четвертого. На «Проворном» начал.
Услышав название фрегата, Бестужев замер от удивления.
— Первое плавание, как первую бабу, всю жизнь помнишь. А мне повезло — офицеры попались хорошие, обходительные. Никто не дрался. Лермонтов, братья Беляевы, братья Бодиско. У Дмитрия Николаевича Лермонтова брат Михаил Никрлаевич был, стихи сочинял. Небось слыхали, про Бородино написал?
— Не он, а его племянник — Михаил Юрьевич.
— Но лучше всех на корабле был Николай Александрович Бестужев…
Тут Михаил не выдержал и сказал, что это его брат. Эмиль всплеснул руками:
— Господи! Бывает же такое! Жив ли он?
— Умер два года назад.
— Такой человек был! Царство ему небесное! — перекрестился Эмиль и стал рассказывать, как на Балтике их трепал шторм, как вышли к Па-де-Кале, потом к Бресту, оттуда — к Африке. Слушая его, Бестужев думал, как тесен мир, как судьба сводит его с людьми, знавшими и брата, и других декабристов, и нынешнего адмирала Михаила Лермонтова. Тот был на два года моложе Николая Бестужева, но по службе шли чин в чин.
