Девять месяцев плыл он
по морям винно-красным
материнского чрева.
Из пещеры чудовищной Ночи,
от сна и тревожных видений
плыл он в темном челне —
сам в себе, точно в лодочке утлой.
Средь опасностей многих он плыл
чрез бескрайние воды утробы
из далекой пещеры, где Три Роковые Сестры,
погруженные в труд рукоделья,
нити жизни мужской выпрядают,
и мерят, и режут, как срок подойдет,
и с такими же нитями женских судеб
воедино сплетают.
Так и мы — те двенадцать,
кому от руки его пасть предстояло
по жестокому слову отца его, — так же и мы
плыли сами в себе, точно в темных
и хрупких лодчонках,
по морям беспокойным во чреве
своих матерей,
что едва ковыляли
на сбитых, опухших ногах
под тяжелою ношей, —
не цариц, а безродных невольниц:
ту купили, ту приняли в дар,
ту с войны привели
или выкрали у бедняков.
Девять месяцев минуло —
к берегу мы подошли,
как и он, в тот же час,
и причалили, точно как он,
и вдохнули воздух чужбины.
Мы младенцами были, как он,
и кричали, как всякий младенец,
и, как он, беззащитны мы были,
но только стократ беззащитней:
ибо он появился на свет долгожданным,
а нас не желали.
Мать его породила
наследника царского рода,
а матери наши
просто дали приплод —
опростались, как всякая живность
жеребится, ягнится, щенится, телится,
выводит цыплят и приносит помет.
У него был отец;
мы же невесть откуда взялись —
словно крокус иль роза,
а то еще как воробей,
что родится из грязи.
Наши судьбы сплелись с судьбою его воедино.
Был он малым ребенком — и мы
так же были детьми и росли,
как и он, но иначе:
как игрушки его и зверушки,
сестрички его понарошку,
подружки по играм.
Мы смеялись, как он, и резвились, как он,
хоть и были
голоднее, чем он, и смуглее,
в веснушках от солнца,
без мяса к обеду.
Он считал нас по праву своими,
зачем бы ему ни сгодились:
