Первой раскулачили семью Яна Коваля. За ними из родных мест изгнали, обобрав до нитки, Ракицких, Тумашей, Довмонтов, Косожских... Старый Ольшевский достал из-под стрехи кавалерийский карабин, еще от Первой мировой оставшийся, вычистил его, зарядил и спрятал так, чтоб можно было воспользоваться. С молчаливого согласия семьи он решил не отдавать задаром свою свободу.
... Они пришли утром, когда отец и братья занялись по хозяйству. Ворота раскрылись настежь, и на двор ввалилась орава местных люмпенов, принесших в колхоз свои вшивые кожухи и заморенных лошадей. Старый Юрий встретил их с карабином.
– Слышь, ты, кулацкая морда, убери пукалку, а то и тебя порешим, и выблядков! – матерился пропагандист колхозного строя Васька Шаран, давно, кстати, положивший глаз на дочку Ольшевского.
– Что-то ты, кобель драный, не так мою Ядвигу называл, когда в зятья ко мне набивался! – вступился отец.
– Да ты... – захлебнулся слюной Васька. – Бери их, хлопцы!
Жена и дети выскочили из хаты, отбежав подальше. Старший сын, вооруженный обрезом, остался с отцом. Они переглянулись, отец медленно повернулся... и выстрелил из карабина в бочку с керосином, стоявшую в сенях. Рвануло так, что от крепкой хаты Ольшевских, почитай, ничего не осталось. Отец и сын сгинули в огненном смерче, а всех остальных – и их родных, и тех, кто пришел их обездолить, – обожженных, оглушенных, взрыв разбросал по разным углам двора. Ядвига оказалась чуть ли не в обнимку с Шараном. Тот обалдело мотал головой, ничего не соображая, но, едва увидел рядом с собой распластанное девичье тело, злорадно захрипел:
– Что, барынька, теперь и ты голь перекатная! В самый раз со мной под венец.
Он облапил ее грязными руками. Не в силах шевельнуться, Ядвига, оставшаяся сиротой, могла только с ненавистью смотреть на обласканного новой властью хама.
От дома не осталось ничего; сбежавшиеся на пожар ребятишки оповестили о случившемся своих родителей, и те пришли, чтобы привести в порядок и отнести к церкви тело Ядвигиной матери – отлетевшим бревном ей переломило шею... От тел отца и брата почти ничего не осталось. Ближе к ночи, когда пожар унялся – тушить его никто и не думал, хата стояла на отшибе, – отец Иоанн по просьбе старух пришел на пепелище, помолился за упокой и окропил смешанный с прахом пепел... Самоубийцами их никто не посчитал.
На следующий день приехал оперуполномоченный из города и увез Ядвигу с младшим братом, не разрешив даже остаться на похороны матери. Больше с братом они так и не встретились, его увезли в Россию, в детдом, а ее, как почти взрослую, держали сперва в тюрьме в Пинске, потом вывезли в Восточную Белоруссию и, протомив в застенке почти год, перед войной приговорили к десяти годам. Суда фактически не было...
