Пустым полутемным коридорчиком он дошел до столовой, но у самых дверей решимость покинула его, и он быстро направился в туалет, чтобы взглянуть на себя в зеркало и убедиться, что не слишком смешон в новом наряде.
Такая забота о своей внешности не была ему свойственна. Но сейчас предстояло появиться впервые перед незнакомыми людьми, которым ему хотелось понравиться, и он в замешательстве признался себе, что волнуется и боится.
Дело было, конечно, не только в новом костюме. Он мучительно стыдился своей старости. Сам он не то чтобы привык — вернее было бы сказать, что он кое-как приноровился к ней — но полагал, что посторонним людям должно быть тягостно видеть человека, когда-то во всем подобного им, в таком нелепом и противоестественном состоянии. Меньше всего он стыдился молодых. Они должны были воспринимать его как данность, для них «старик» и было его всегдашнее, нормальное амплуа. Но люди пожилые наверняка догадывались, что не всегда он был таким, знали, что это и есть их будущее, и не такое уж далекое. А старики вызывали у него виноватое чувство соучастия в одной и той же нечистой слабости.
Впрочем, зеркало в туалете неожиданно приободрило его. Костюм сидел прекрасно. Не слишком современный, но и не ветхозаветный крой деликатно скрадывал впалость груди, затушевывая переход к выпяченному старческому брюшку. Ловко подхваченные в бедрах брюки не свисали, как обычно у худых стариков, мешком на заду, не путались в шагу, мягко ложились чуть намеченным заломом на ботинки. Да и плечи торчали не так уж сильно, а лишь возвращали фигуре намек на былые очертания.
Успокоенный, писатель вошел в столовую. Все та же косоватенькая подавальщица, коснувшись его локтя, указала ему место за большим, овальной формы, общим столом. Страхи его оказались напрасны — в столовой было еще почти пусто. За столом сидел лишь молодой лысый человек монгольского вида и еще двое на другом конце, куда писатель не сразу решился взглянуть. Все трое ели совершенно молча. Вежливо ответив на его приветствие, они больше не обращали на него внимания.
Стол перед ним был уставлен блюдами и вазочками с едой. Подавальщица, мягко ступая, внесла поднос с блестящим никелированным самоваром, поставила его на маленький боковой столик и так же тихо ушла, ничего не подав писателю. Боясь допустить оплошность, он стал присматриваться к действиям сидящего напротив лысого. Тот с видимым удовольствием ел большой кусок жареной трески, то и дело подкладывая себе из стоявших вокруг него блюд то кислой капусты, то картофельного салата, то маринованной свеклы. Почувствовав взгляд писателя, он поднял голову, ободряюще улыбнулся, показав прекрасные мелкие зубы, и сказал:
