«Собакам!»
«Ну и что такого? Лишь бы было чем набить брюхо нам, и тем хуже для собак… Почему бы вначале не пожрать нам?»
Он смотрит по сторонам и говорит:
«Никого нет».
Потом бросает взгляд на меня:
«Никого, кроме тебя и меня».
«Это собакам», — повторяю я.
«Арфия… но ведь никто не узнает!»
«Что, хочешь отнять пищу у собак? Я не сделаю этого».
«Давай унесем миску, если хочешь, чтобы люди не видели. Пусти-ка меня, я сейчас принесу…»
Я хватаю его за руку. Предупреждаю:
«Если только пойдешь…»
Его глаза сужаются, лицо вытягивается. Вытягивается так, что, глядя на него, можно подумать, что это тесто потекло, перекиснув, не дождавшись, когда его поставят выпекаться в печь.
«Ты ведь не можешь, Арфия, запретить мне хотеть есть».
«Если ты не прекратишь озираться по сторонам…»
«Ты хочешь лишить меня еды!»
«Ной, сколько тебе влезет, и распускай свои нюни!»
«Я не выношу голода, Арфия».
«А надо бы научиться!»
«Ой-ой-ой! Ты даже не представляешь себе, как больно мне делаешь! Забываешь о том, что я урод!»
Я смотрю на него. Он тянет нос кверху, пытаясь поднять лицо.
«Чувство голода пройдет», — успокаиваю его.
«Вот это-то меня больше всего и мучит! Пройдет!.. — Нос его снова опускается к подбородку. — Ведь потом-то снова есть захочется… А когда голод возвращается, то это мне тяжелее всего».
Я похлопываю его по спине, подталкиваю вперед:
«Давай, давай, иди! Болтай, но двигайся!»
Он делает только один шаг. Потом останавливается:
«Мне невыносимо оставлять здесь эту пищу. — Снова оглядывается. — Ты оскорбляешь мое уродство».
Ну вот, снова он о своем.
«Опять начал? — спрашиваю. — И долго еще это будет продолжаться?»
Он кричит:
«Это мое право — быть отбросом! Или не так? Это моя гордость! И так из-за тебя я многого не делаю! Но на этот раз это уж слишком!»
И начинает царапать свое лицо ногтями. Но не очень усердствует, а так — для виду. Однако вопит, как будто ему и в самом деле больно. И возмущается:
«Вечно ты твердишь об одном и том же! Вечно стыдишь меня! Больше не могу!»
И съеживается весь, как мокрица, сгибается еще больше и продолжает делать вид, что расцарапывает себе лицо.
Я кричу ему:
«Обезьяна несчастная! Да не горбись ты больше, чем есть на самом деле! Ведь не разогнешься потом! И прекрати паясничать!»
Он шмыгает носом:
«А если я хочу быть горбатым? А если я хочу быть отбросом? Разве это не мое право?»
«Ломаться вот так — это тоже твое право?»
«Да, мое право!»
«Ладно, я знаю, где можно поесть», — говорю ему.
Это сразу его отрезвляет.
