Главарь позвал своего пособника:
— Мотаем отсюда, пока не поздно. Все это может плохо кончиться.
— Знаешь, Родван, ведь всего три дня назад он все допытывался у меня: «Арфия, ты с ним сегодня опять встречаешься, ну, с этим, как его зовут-то?»
«Родван».
«Да, да, с Родваном! А что у тебя с ним за делишки? Он ведь совсем не из наших. Лучше с ним не связываться!»
Я смотрю на него:
«Ты отстанешь от меня, Бабанаг?»
Он, как всегда, корчит морду, что вроде бы и «да», и «нет!». Наверное, так оно и есть. Но, задав мне вопрос, он хочет спросить еще о чем-то. Зачем? А кто его знает?!
«Ты когда-нибудь от меня отвяжешься?» — сказала я ему наконец.
А он:
«Но я хочу…»
«Чего ты еще там хочешь?!» — не выдержав, заорала я.
«Да этот человек, Родван… Ну что ты там ему все рассказываешь с тех пор, как встретила его?»
Я не отвечаю. Но он тормошит меня:
«Ну что ты в нем нашла, Арфия? Зачем ты с ним встречаешься?»
«Бабанаг!» — повышаю я голос.
«Он еще нас втянет в какую-нибудь историю… Кто его знает, он, может, замешан был в чем-нибудь во время той военной заварухи…»
«Заткнись», — говорю я ему.
И вдруг он мне кричит:
«Эй! Взгляни-ка туда!»
«Что там еще?»
«Женщина!»
Да, это была всего лишь женщина. Она собиралась выйти из дому, но, увидев нас, остановилась на пороге. Но что в этом было удивительного? Правда, она что-то держала в руках. Хотя не было видно, что именно. Мы спрятались и хотели посмотреть, что она будет делать. Конечно, повода, чтобы прятаться, у нас не было, дурацкая была затея, но мы все-таки спрятались. Женщина подошла к двери, положила на ступеньку то, что держала в руке, и вернулась в дом. Вот и все. Неизвестно, зачем нам все это понадобилось. Я прыснула со смеху. Но Бабанаг сказал:
«Видела?»
«Да, видела».
«Там наверняка есть что пожрать».
«Чего-чего?»
«Пожрать», — шепнул он.
Я смотрю на миску, которую она оставила на пороге.
«Ну и что?» — спрашиваю.
«Это тебе ни о чем не говорит?»
Я не хочу смотреть на эту миску. Отворачиваюсь.
«Ни о чем».
И тут он вдруг заговорил своим настоящим голосом — тем, которым привык лишь жаловаться и скулить:
«Ни о чем! Ни о чем, говоришь?! Ни о чем, о господи! Ни о чем…»
Он заламывает руки, пытается поднять ко мне свое изможденное, потрепанное лицо, но ему мешают его горбы — один спереди, другой сзади.
«Побереги свою песенку до лучших времен».
А он:
«У меня живот подводит от голода, а ты мне говоришь „песенку“! Там есть что пожрать, в этой миске! Почему бы не…»
«Это собакам».
«Кому?»
