— Аккуратней нужно быть, — улыбаясь, так что прищуренные его глаза становятся еще прищуренней, говорит первый мужик, — мало ли какие людишки по берегу бродят. Могут стибрить шмотки-то твои… Скажи спасибо, постерегли. А то мало ли что…
— Вон воровка, — поддакивает второй, каким-то нарочито потешным тоном, — еле отстояли… Можешь, для науки, пару раз съездить ей по сусалам. Мы разрешаем.
— Ты кто? — спрашивает, приглядываясь ко мне, первый. — Что-то я тебя не помню.
— Дед пыхто… — говорю я, и смотрю в его прищуренные глаза.
Лицо того еще более добреет, прямо папашка какой-то, а не случайный встречный.
— Неправильно говоришь, — роняет он тихо. — Как бы не пожалел… Даст бог, еще встретимся…
И они, оба эти мужика, не торопясь уходят.
Но перед тем, как уйти, оборачиваются к лежащей на земле воровке, и говорят:
— Ты подумай, вдруг да передумаешь…
После этого уходят уже окончательно. Прогуливаются дальше по берегу, — все время видно, как они идут по нему, все уменьшаясь и уменьшаясь.
Я собираю вещи в кучку и начинаю одеваться.
Еще не закончился день, но настроение, только недавно бывшее настроением резвящегося дитятки, уже ни к черту… Натянув джинсы, выбираю ближайшую тень, откидываюсь на песок, — и закрываю глаза.
Хочется немного вздремнуть. Несмотря на жару… Но не могу, лежу с закрытыми глазами, — и не могу. То ли от жары, то ли от того, что кто-то все время всхлипывает рядом.
— Перестаньте вы плакать, — говорю я, — сколько можно…
Всхлипы становятся потише, но отнюдь не прекращаются.
Я лежу какое-то время, силясь заснуть, — но не могу. Вот тебе и пляжный отдых.
— Вы, на самом деле, кто? — слышу я близкий голос. Неожиданно молодой. Но замученный слезами. — Я тоже вас никогда не видела.
Просыпаюсь. Встаю. Оборачиваюсь.
— Дед пыхто, — говорю я…
Девчонке, а не тетке. Потому что, то, что я сначала посчитал за деревенскую тетку, оказалось девчонкой лет шестнадцати, довольно худенькой, но в телогрейке на летнем платье. На шее у нее под распахнутой телогрейкой виднелся красный пионерский галстук, какие носили школьники во времена застоя.
Но застой уже тысячу лет, как испарился.
— Пионерка? — спрашиваю я.
Она отрицательно качает головой, почти неслышно продолжая рыдать.
— Школьница? — спрашиваю я.
— Студентка, — говорит она, не прекращая рыдания.
— Они тебя обидели?
— Еще нет, — отвечает она. И начинает рыдать уже во весь голос, так что вся ее телогрейка не по сезону, ходит ходуном.
— Так какого черта, — устало говорю я.
