Тогда, сказав все это, я почувствовал облегчение. Какая-то тяжесть окончательно слетела с меня. Я стал совсем невесомым.
«Газик» остановился, и я спрыгнул на темную дорогу. Перед глазами тускло светились красные стоп-огни. Из темноты показалась смутная тень.
— Как дела? — спросил я Сергеева.
— Нормальные, — ответил он.
— Службу нес? — спросил я.
— А как же, — ответил он.
— Все спокойно? — спросил я.
— Пошел ты, — беззлобно ответил он, подтянулся, и оказался в кузове машины…
Никто не ответит мне, чем занимался на посту. А если и ответит, то — соврет. А если нет, то скажет правду: где можно попытаться открыть замок, где слабая печать, и где что лежит… Я совру, если кто пристанет со своими вопросами. И мне суждено отделываться этим внешним, за которым ничего не стоит.
Я скрываюсь за кустами и, уже невидимый, смотрю, как разворачивается машина, разгоняется и скрывается за поворотом. Слушаю, как постепенно исчезает ее звук.
Наступает тишина…. Она приходит привычно, я — жду ее.
В ней нет гитарного перезвона и веселых женских голосов. В ней — ничего.
В ее незаполненности — крамола.
Никогда рядовой не должен быть предоставлен самому себе, ни на единую секунду.
Его дело — передвигаться плотно сбитым строем, браво гаркать им, содрогая воздух, ложиться после отбоя, среди подобных себе, среди подобных себе вставать. Вскакивать, и бежать на улицу для физических упражнений. Вместе… Строем — в столовую, на занятия, на работы. Вместе — в курилку, вместе — в сортир. Недаром там понатыкано мест на целое отделение.
Его время должно быть заполнено до последней песчинки. Не существует для рядового такого понятия — «безделье». Или — «размышление». В них — предательство… Нет дела, дать в руки лопату, пусть копает яму, два на два и в свой рост. Другой, пришедший на смену, засыплет ее и затрамбует.
Наше дело — беспрекословно выполнять…
Но есть — тишина постов. В ней скрыто — еретическое. В ней — необыкновенная опасность.
Поэтому все боятся молодого пополнения, когда ему доверяют выходить на боевые посты.
Первые недели, когда это происходит, в гарнизоне по ночам опасаются выходить из казарм, только если добежать до сортира. Но тут же — обратно.
Они несут службу — по уставу… В любом звуке, в любом шорохе, в любом ночном движении им видится подступающий враг. Они оставлены один на один с миром, враждебным, полным опасностей, чужим.
То здесь, то там, в ночи, слышны сухие автоматные очереди… Разводящие начинают орать, что они свои, чуть ли не от караулки. И гремят, чем только могут, чтобы их нельзя было ни с кем другим перепутать.
