Студент смиренно бросил недокуренную сигарету в урну и нагнулся за чинариком, на который показал ему я. С него начал.
Ребята тут же забыли про него. Лишь согнутая спина время от времени возникала в поле моего зрения.
Правда, песни не пел… Может быть, он поймет этот мой намек? Может, так дойдет до него? Не через слова. Через невинную эту забаву дедов.
Я сделал все, чтобы спасти его. Остальное — его дело. Вдруг ему понравится поднимать окурки? Я уже здесь не причем.
Я вспомнил, как покрикивал он на губарей, молодым прорезавшимся баском. И мне стало совсем тошно, — от непревзойденного по гамме переживаний, преддембельского одиночества.
— У нас паршиво, — сказал парень с гитарой, — в магазинах одна туалетная бумага. Да и пойти по вечерам некуда. Кроме телевизора, ничего.
Мы познакомились, но их имена сразу же выветрились из головы, а спрашивать снова было неудобно.
— Но зато, вроде, свобода, — сказал я, — демократия и гласность… Хоть бы объяснили, что это такое?
— Это когда — бардак. И деньги ничего не стоят.
— Неужели так плохо? — спросил я.
Они наперебой принялись расписывать ужасы. Я уловил: картошка, которая стоила раньше десять копеек за килограмм, потом стала стоить — двадцать, потом — тридцать, потом — пятьдесят. Сейчас — семьдесят, вся мороженая и гнилая. Да и ту нужно поискать по магазинам…
Меня не пугали их кошмары, я выслушивал их с любопытством. Мне их страхи казалась ненастоящими, бутафорскими, раскрашенными по папье-маше черной гуашью.
— Это когда — все чужие, — прошептала на ухо Люда.
Ее рука давно лежала в моей. Но ее слабых пальцев уже не хватало мне.
Да, у них было страшно, но меня тянуло туда. Казалось, что там еще есть нечто, про что они не говорят, но что есть обязательно. Ради чего все это происходит, то, что происходит вообще.
— Тогда же откуда все это, — повел я рукой, — Выпивка и закуски?
— Нужно уметь устраиваться, — рассмеялись они. — Кто умеет устраиваться, у того все есть.
Тогда этим ребятам хорошо будет скоро, на моем месте, я знаю. Если ничего не изменилось за два года, пока я не был дома. Кроме цены на картошку.
Я сидел перед ними героем, в плащ-палатке и в шапке, надвинутой на глаза, с автоматом на коленях, поджав под себя ноги в сапогах — я желал оставаться им. Высшим существом. Меня тешила как-то такая ложь.
— Хочешь, мы тебя пристроим на Витькино место? — спросил парень с гитарой. — Экспедитором… Или на мое — жестянщиком по машинам. Когда ты дембельнешься, меня как раз призовут.
