Я встал, над ним, закуривая.
— Ну что, сынок, — сказал я негромко, — тебе тоже достается?
— Не понял, — коротко, по-военному, как учат, отвечал Гафрутдинов.
Он не желал осложнений. Их и так у него было больше чем достаточно. Он, как говорится, слишком много знал. И еще не докопался до истинной причины своих несчастий.
— Расскажу тебе притчу, — сказал я, — Про Южно-Африканскую республику, где одни негры. И немного белых… Так вот, если туда попадает какой-нибудь бедолага, бомж и все такое, из Европы, ему тут же вручают пенсию, машину и домик с прислугой. Чтобы не ронял авторитета расы. Я это сам прочитал, в книжке… Ты запомни…. Главное, не окочуриться от морской болезни по пути.
Сосок молчал, близоруко всматриваясь в гладкий кафель пола. Но мне не нужен был его ответ.
— Ты три-три, — сказал я ему, — Принимай жизнь такой, какова она есть.
Другой бы стряхивал пепел на чистый пол, чтобы показать разницу между ним и мною, но я не стал этого делать, похабил спичечный коробок.
— Давно из дома? — задал он глупый вопрос.
— Постойка-ка, посчитаю, — усмехнулся я. Потом посчитал: — Один год и девять месяцев.
— Это много, — пробурчал он. — Там теперь все по-другому.
— Да, — согласился я. — Это у нас, здесь, как тысячу лет назад. Даже тот же кафель… Только драят его другие.
Стрельнул чинариком в открытую форточку, выпил полкружки полуостывшей воды, и отправился восвояси.
Я уже побывал не так давно на губе, — прошлым утром. Куда привезли из санчасти мое бездыханное тело. Спал там часа три, пока меня не разбудили для разбирательства.
Прикатила целая комиссия: врач, замполит и дежурный по гарнизону, майор. Ну и, конечно, наш капитан.
— Расскажите обстоятельства происшедшего, — потребовал замполит. — Расскажите, как случилось, что вы упились до полусмерти на боевом, доверенном вам посту… Похвастайтесь.
Пост был, в действительности, сторожевой. Но какая разница… Я уже протрезвел, вдобавок мне здорово прочистили желудок в санчасти. И разобрался: для них дело — яснее ясного, они пришли — судить.
Кто я? — маленькая мышь, рядовой в бесконечной череде себе подобных. Один из шеренги. Открытый всем ветрам.
Они — тоже, может, из ряда, только их ряд покороче нашего. И перед ними был типичнейший случай, удовольствие для ума.
— Я не пил, — сказал я, и посмотрел на них виноватыми глазами.
Я, наверное, буду рыдать, когда, подхватив дембельский чемодан, оглянусь напоследок на уютные улочки нашей части. Меня уже сейчас посещает нечто сентиментальное, ностальгическое. Будто не спеша подползающая буря готовится поднять меня, как песчинку, зашвырнуть неизвестно куда, где разруха, голод, где вакханалия преступности, где никому я не нужен, как домашний хомяк, выброшенный за ненадобностью на помойку.
