— А как бабушка себя чувствует? — спрашиваю Валю о ее и отцовой матери, моей бабушке.
— Шестого похоронили.
— В августе?
— Да, в этом месяце, — и новая волна в глазах.
Я опешил, как всегда бывает в таких случаях, даже когда речь идет о больном пожилом человеке. Бабушке было 80. Ни в чем я не виноват, но чувствую себя перед Валей еще виноватей.
— Она знала про меня?
— Да, переживала.
Так и есть, не скрасил я последние дни своей бабушки, а может, действительно ускорил ее кончину. Сидела на лавочке у подъезда с соседками, ноги у нее давно болели, и сердце вдруг отказало. Ахнуть не успела, сразу так и застыла. Похоронили на Волковом кладбище, знакомо оно мне с детства.
— А где отец?
— Мы тебе не хотели говорить да чего уж теперь — сидит.
— Где?
— Да на своей родимой в Тагиле. Ни за что посадили, друг у него пропойца, сам на него полез, ну отец-то, сам знаешь, горячий — пырнул слегка ножом, вот он его и посадил. Два года уже сидит, но скоро обещает выйти по амнистии. Нынче уже хотел, к тебе на свидание, но пока что-то не получилось. Ждем. Ты хоть бы поскорее отсюда.
— Наташа приехала?
— Да, вчера приехала с каким-то молодым человеком с бородкой, с твоим другом.
— С кем?
— Олег Попов. Чего только не понавезли. Он сюда с нами приехал, хотел попасть на свидание, но ему не разрешили. Сегодня улетает, уже билет взял. Привет тебе, подробности Наташа расскажет. Понравилась она нам, вроде бы не гулящая.
Ну, дает Олег, не поленился на Урал слетать! Кто я ему? В прошлом году до обыска почти не виделись, друг-то не самый близкий, а вот в трудное время ближе всех оказался. Как же мне дорого его присутствие здесь, за забором, я его чувствовал, словно он здесь сейчас передо мной.
— А мама?
— Мать звонила, обязательно будет, только не знает, заедет к нам или нет, может сразу к тебе. Завтра жди.
Гомон на свиданке стихает, люди наговорились, кое-кто уже прощается, прапор нетерпеливо ерзает у кабин, а не прошло и часа. Долго ли поговоришь по телефону? Кому они нужны четыре часа сидения за стеклом, практически никто их не использует, да и кто захотел бы высидеть, не дали бы — через час на законном основании могут прекратить свидание. Прапор уже поторапливает. Люда берет трубку, улыбается, юмор у них в крови. Держись, говорит, Леня, два года быстро пролетят. Пытались они вместе с мужьями помочь мне, Валера разговаривал с начальством здесь в штабе, встречались кое с кем из цехового начальства, чтобы работу дали экономистом и передачу бы взяли. Как будто сначала все шло хорошо, но потом ничего не вышло. Рады бы, говорят, но за ним, мол, смотрит оперчасть, он на особом контроле и потому ничего нельзя сделать. Все, даже сам начальник колонии, боятся оперчасть. «Что ж ты натворил, Леня, — такой опасный преступник?» — смеется Люда. И обещает еще похлопотать, сделать все, что будет можно. Но мне уже ясно, что официально они ничего не добьются, надо налаживать нелегальную дорогу — пойдут ли они на это? По телефону об этом не спросишь. Попробуем, жизнь покажет. Что-то мы еще говорим друг другу, но уже не слышим — телефон отключили. Свидание кончилось. Длилось оно минут сорок, вот тебе и «не менее часа». Правда, нам хватило и этого времени, я весь уже жил завтрашним днем.
