Недели через две, после прибытия на зону, я опять чуть было не угодил в ШИЗО — штрафной изолятор. Нашей бригаде вручили лопаты и под охраной повели с той стороны лагерного забора, по полосе между ограждениями. Вдруг со второго этажа промки кричат оскорбления, самые обидные, непростительные ругательства: «голубые!», «пидоры!» Почти все были новички, и сначала никто не понимал, в чем дело. Солдаты подталкивали, мы шли дальше, но дорогой выяснилось, что нас ведут вскапывать контрольную полосу, а это, как и любые работы, связанные с ограждениями, за падло. Действительно, мало чести самим вокруг себя забор городить и, кроме того, презрение от зеков. Дошли до места и побросали лопаты. Солдаты побежали за начальством. Пришел зам. Начальника колонии по оперативно-режимной работе майор Ромах, начальник режимной службы майор Черепанов. Мы поднялись с травы.
— В чем дело, почему не работаете? — спокойно спросил Ромах.
Все молчат, лопаты лежат.
— Взять лопаты!
Лопаты подняли, стоим.
— Копайте!
Кто-то робко возразил: «Тут голубые работают».
— Кто вам сказал про голубых? Откуда такое слово? Кто зачинщик?! — накаляется Ромах.
— Мясников! Ты людей подговариваешь? — стальными шарами вдруг выкатились на меня глаза майора Черепанова, которого в ту пору я совсем не знал. — Я тебя в ПКТ сгною!
Смотрю в эти голубоватые угрожающие глаза и, странное дело, не вижу огня, гнев какой-то наигранный. Но угроза вполне реальная, они ведь и играючи засадить могут.
— 15 суток! — орет Черепанов.
Я отступил в сторону, готовясь идти в ШИЗО.
— Ребята, поработайте 15 минут, и я вас отпущу, — Ромах меняет гнев на уговоры. Никто не шелохнется. Он поворачивается ко мне и тоже с лаской: «Мясников, копни разок, один только раз и иди». Я молчу. Ромах делает строгое лицо: «Зайдите ко мне», — показывает на меня и паренька, сказавшего про голубых.
Офицер круто уходит, солдаты ведут всех нас обратно на зону. За воротами все в отряд, а мы вдвоем сразу налево, в штаб. Мне было велено зайти первым. Борис Иванович Ромах бравый офицер. Форма на нем сидит ладно. Сам строен, подтянут. Черные волосы с проседью аккуратно причесаны назад. Ему за 50, на лице строгие морщины, но лицо правильное, можно сказать симпатичное, если бы не печать глуповатой кондовости то ли с рождения, то ли благоприобретенной за долгие годы службы. Он, конечно, актер. Редко я замечал в нем натуральное чувство, обычно он не разговаривает, а разыгрывает разговор, не гневается, а показывает, как он страшно разгневан или, наоборот, доволен. Похоже, вся их служба, это не исполнение долга, а трудный спектакль, в котором ведущие роли нельзя получить, если не умеешь играть. Что-то у всех у них на подоконниках горшки с цветами, за письменным столом тумбочка с чашками и спиралью электронагревателя. Все они тут любители крепкого чая, если не сказать чифиря.
