Но строгости не для всех одинаковы. Можно отделаться замечанием, могут лишить ларя, могут посадить в штрафной изолятор. Особенно строгий контроль за так называемыми отрицательными элементами («отрицаловы», «положняки», «рыси»), если начальство наступило на хвост, то только и ждут малейшего повода — сразу 15 суток, а то и ПКТ до полугода «за систематическое нарушение внутреннего распорядка». С 1984 года по этой формулировке можно запросто по рапорту администрации схлопотать дополнительный срок. Три раза выскочишь из отряда, и ты уже злостный нарушитель. Все мы там на крюке, для любого обвинения всегда найдется любой формальный повод и самый простой и законный «нарушение локальной зоны» — так «локалка» практически неограниченно развязывает руки администрации. Ты всегда в чем-нибудь виноват, а чем тебя казнят или помилуют — воля начальника. Одни ходят по зоне свободно, это всевозможные «завхозы», «шныри», «козы», т. е. все те, кто поддерживает линию администрации, закладывают кто тишком, кто открыто других зеков. Для других — это нарушение, вплоть до ПКТ (помещение камерного типа, нечто вроде карцера). Так что для кого-то нарушение локальной зоны не нарушение, а для кого-то суровое наказание. Вот тебе и закон, равный для всех. Уже на этом примере видна лагерная справедливость, то отношение к закону, которое прививается в колонии. Настоящий закон — воля начальника. Зона учит уважать не закон, а начальника, это, конечно, далеко не одно и то же, но именно в этом, как мы дальше увидим, заключается суть лагерного исправления и перевоспитания. В этом суть государственной диктатуры и в лагерях она, как и на воле, кует именно тот тип человека, который ей нужен.
Вообще зона — это лабораторная модель государственного режима. Общий режим в лагере — общий для всей страны, всего соц. лагеря, но только в более чистом, что ли, доведенном до схематической ясности виде. Специфика колонии вовсе не исключительная, наоборот, она с предельной ясностью открывает глаза на сущность государственной власти. В чертогах неволи, в наглухо замкнутом, практически недоступном общественности мире, власть сбрасывает с себя маску партийной демагогии, фальшивой демократии, и механизм произвола предстает перед нами в натуре, во всей своей хамской откровенности. Тут они не стесняются. И мы в этом еще не раз убедимся. Почему отсидевшие так осторожны потом на воле, почему они не любят вспоминать жизнь в тюрьме и на зоне? Потому что неприятно, конечно, и страшно, но едва ли не самое страшное здесь то чувство ничтожества и беззащитности перед разнузданным произволом, которое они испытали в неволе, но ведь и на воле та же власть, и они на собственной шкуре знают, что это такое, что там на самом деле за красными лозунгами и плакатиками и признаться в этом действительно страшно. В это не хочется верить. Проще забыть, не вспоминать, чем лишний раз убеждаться в безвыходности, в собственном ничтожестве. Самообман — не лучшее средство для психического здоровья, да себя не обманешь. Все равно остается подспудное чувство страха и беззащитности перед чудовищем власти. Так мельчают, теряют личное достоинство, ломаются люди.
