— В твоей стороне татары есть?
— Живут.
— Везде они есть! Чать, наших-то все-таки больше, а?
— Побольше А что?
Она сумрачно говорит:
— Уж крестились бы все в одну веру, без забот…
— Для вас какая вера приятнее?
— Своя. Спросил тоже.
— Какая — своя?
— Ну — наша! Христова!
Она смотрит на меня сердито и, видимо, хочет сказать что-то неприятное мне, но вдруг лицо ее изменило выражение, и она говорит невесело:
— Вера у нас — лучше, а мужики — хуже. Татаре вина совсем почти не пьют да и не дерутся.
— А многоженство?
— Ну, это старики богатые жадуют, а молодые редко!
Помолчав, подумав — она решительно говорит:
— Бабам это очень мешает — разноверие: татаре, мордва, столоверы разные, штунда.
— Мешает?
— Конечно. Бабам всё мешает.
И, снова помолчав, родит еще мысль:
— Вот говорят: бог для всех один.
— Да?
— А люди — разные.
— Так что же?
Она сердито бормочет:
— Привязался! Что да что…
Молодой татарин кружится по берегу, глядя в землю, точно он деньги потерял и всё ищет их. Он — точно теленок, привязанный невидимой веревкой на невидимый кол. Женщина, исподлобья поглядывая на него, смешно облизывает губы.
На полях теплая черная земля неустанно и обильно родит людей; они являются, точно суслики из нор, и пестрой, рассеянной кучей ползут к селу. Сзади их, далеко, на мутно-синей полосе неба сверкает золото хоругвей, — точно вспыхнули какие-то дневные звезды. Течет над землей тихий сочный гул, — от него звон жаворонков становится еще задорнее и радостнее колокольный звон.
Поет земля.
Выскочил Устин, смазанный маслом, в ярко начищенных сапогах, по животу пущена серебряная кучерская цепочка; он смотрит из-под ладони в поле и, без всякой надобности, надрывно кричит:
— Идут! Марфа — идут! Марья, что же ты всё сидишь, а? Ясан, где ж ты? А, господи…
Он весь дрожит, точно лететь собрался, а сзади на него лезет испуганный Ясан и тоже кричит:
— Гирь бул по пуд четыр, бачка, стал — тыри! Куда девал — не снай!
— Бултыри, сталтыри, — орет Устин, топая ногами, — дьяволы! Тыщу лет живете… Прохожий, вот — гляди: тыщу лет живут!
Со двора вышел черный петух, приподнялся на ногах, взмахнул крыльями и возгласил:
— Реку-у…
— Марья, гони его, задавят!
— Гони сам…
— Отчего?
— Что мне — и в праздник отдыху нет?
— Пропаду я с вами!
К перевозу шариками катятся мальчишки, быстро идут девицы, подобрав юбки до колен, в черных башмаках жирной грязи.
— О всепетая мати, — глухо несется с поля; там, над мохнатыми головами людей, сверкает, ослепляя, квадратный кусок золота, весь облеплен солнцем. Впереди иконы едет седобородый урядник верхом на белом коне, обрызганном грязью.
