— Йок, — мрачно ответил Ясан.
— По-ихнему — ёк, а по-нашему — нет, — просвещает меня соседка и спрашивает работника:
— Чего он?
— Не снай.
— А сказал — нет?
— Ты сам снайт.
— Чего такое? — вдруг, точно с крыши соскочил Устин.
— Нисява.
— Тыщу лет живете, а говорить по-человечьи не можете… Марья, что ж ты сидишь, побойся бога!
— Ну, а што?
— Дак — сахар же надо колоть!
— Наколола уже.
— Наколола, наколола…
Передразнил и убежал, чмокая подошвами по сырой земле. Женщина, усмехнувшись, толкнула меня локтем.
— Ревнущий!
— Ну?
— Бяда!
И, вздохнув, говорит:
— Совсем окаянный. Полугода не минуло, как сына схоронил, а уж говорит мне: хошь, говорит, жить у меня, дак ты и спи со мной, а нет — уходи… Вон какой!
— Лакомый. Ну, а вы?
— Чего?
— Не ушли?
— Куда?
— К родным?
— Сирота я.
— На работу!
— Из богатого-то дома? Ишь ты…
— Коли не стыдно, так — ладно!
— А чего еще? Иде ж стыд? Тут — скрозь они, снохари. Особо у казаков. У них жалнерки эти — все под свекром.
Молодой татарин идет на паром, женщина беспокойно двигается, толкая меня, хрупко шумит ситец. От ее волос крепко пахнет гнилым жиром, — это, должно быть, помада.
— Хорош молодец, — говорю я о татарине.
— Это который? — невинно спрашивает она.
— А вот, на которого вы смотрите.
— Али я на него гляжу? На что он мне, нехрись!
— Разве вы всегда только на то смотрите, что вам нужно?
— А ведь и то правда! — подумав, говорит она и почтительно заглядывает в лицо мне. — Ну, ну… что значит, когда грамотей! Гляди-ка ты, как…
Вдали, на краю степном, являются, одна за другой, какие-то пестренькие шишки и тихонько катятся по черному бархату земли, непонятно исчезая в светлом блеске луж. Татары кончили работать, пятеро собрались на пароме, юноша незаметно, боком как-то, приблизился к нам.
— Его — Мустафой зовут, — бормочет женщина. — Богатый, у отца маслобойня, жмыхом торгуют, яйца скупают…
— Женат?
— Вдовый, с того года. Женили на малолетке, так она родами и померла.
Распустив толстые губы в улыбку, она говорит:
— Кабы не татарин…
— Что ж тогда?
— Сам знаешь…
Она белая, румяная, сытая. Ее томит весенний хмель, синие глаза подернуты влагой и смотрят жалобно. Весна зажгла в этом полнокровном теле свои жадные стремления — женщина тлеет на солнце, как сырое полено в костре. От нее исходит некий пьяный чад. Не очень ловко мне рядом с ней, но и уйти не хочется. Ей — жарко Медленно расстегивая тугие крючки жакета, она смотрит на свою грудь в броне жесткого ситца и спрашивает меня:
