— Пределов кубка?
— Пределов кубка.
— Чтобы нос не покидал пределов кубка царского, — повторяет сам себе Соломон и записывает и, закончив писать, ждет продолжения без малейших признаков интереса на лице.
— Ты не хочешь спросить меня почему? — испытываю я его.
— Почему? — послушно повторяет он. Вот почти и вся любознательность, какой мне удалось от него когда-либо добиться.
— Потому что в противном случае, — уведомляю я его, давая наконец волю чувствам, — вино прольется тебе на шею, идиот чертов! Ависага! Ависага! Укажи ему на дверь. Укажи ему на долбаную дверь! Укажи Шлёме, где тут у нас эта распродолбанная дверь!
— Дверь я вижу.
— Пошел вон отсюда, пошел вон, кретин, истукан, убирайся прочь, убирайся! Ависага, тащи сюда эту гадость для успокоенья желудка! О, если б только слова мои были записаны в книгу! Какой бы козел в них поверил?
Ависага бы и поверила. Ависага верит всякому моему слову.
Не то что Вирсавия — Вирсавия по-прежнему старается убедить меня в том, что Соломон мудрейший человек во всем моем царстве.
— После тебя, конечно, — с ритуальной учтивостью заверяет она. — Он записывает каждое твое слово.
— И ни хрена в них не понимает. Да еще и выдает их за свои собственные. Я-то знаю. Доносчиков мне хватает.
— Поужинай с ним нынче вечером, — просит она. Сегодня на ней аквамариновый халат с цветастым шлейфом, который, расходясь, обвивает ей лодыжки, когда она, вышагивая, резко поворачивается, а под халат она надела узенькие «цветунчики», которые зовет «панталонами». Она встает коленями на мое ложе и берет меня за руку. Ладони ее дышат ласковым теплом. Она теперь редко прикасается ко мне.
— Тебе нужно узнать его получше. Получится так мило, правда? Вас будет только двое, никого больше. Ну что ты? — Почувствовав, как меня передернуло, она отпихивает мою руку, точно какую-нибудь рептилию. — Ну, может быть, еще я буду. И возможно, Нафан. И Ванея.
— Нет-нет-нет-нет, за миллион лет нет, — говорю я ей. — Даже за миллиард. Никогда в жизни я больше не сяду с Соломоном за стол и уж тем более не в один из последних моих дней. Он провожает глазами каждую проглоченную мной ложку, а после старается съесть ровно столько же. Если у него спросить, сколько сейчас времени, он, может, и скажет, но потом непременно прицепится сам с тем же вопросом. И он никогда не шутит. Тебе приходилось видеть, как он смеется?
— Да с чего бы ему смеяться? — пожимая плечами, спрашивает она. — У него вон любимый отец совсем стал старенький, того и гляди помрет.
