«Лендкрузер» остановился прямо на пустынной дороге. Томка выключила мотор. От деревни – километр. От леса – десять метров: над дорогой нависал поросший сосняком и ельником высокий холм.
– Ну вот, милый, – сказала Томка. – Решай. Неужели ты сможешь жить тут всю жизнь?
Глеб обернулся. В избах зажглись желтые электрические светлячки. В дальнем конце деревни ярко светились окна детского дома.
Ему вдруг и в самом деле захотелось пройтись по запруженной народом, ярко освещенной Тверской, спуститься в феерические катакомбы Охотного Ряда, оказаться в строгой роскоши Большого.
– Поехали, Глебка! – взмолилась она. – Все плохое забудется. Мы останемся. Хочешь, я попробую тебе родить?
– Тебе опасно рожать, – машинально ответил Глеб. Конечно, дело не в опасности. Жить тоже опасно, но живут же.
– Придумаем что-нибудь! – на подъеме сказала Тамара. – Троих тебе рожу. Вот! Ну поехали, Глеб? – И, не дожидаясь ответа, включила мощный двигатель.
– Нет, Томка. Я остаюсь, – сказал Глеб. Открыл дверцу, легко спрыгнул на снег. – Пассажир сошел, Томка.
Тамара тоже вышла из машины, обогнула огромный «Лендкрузер» и снова подошла к мужу. Теперь она плакала, не скрываясь и не боясь, что слезы попортят макияж. Она обняла его, он – ее.
Томка подняла голову:
– А если я здесь останусь?
– На ночь? – спросил Глеб. – Конечно! Не в темноту же ехать.
– Ты все понял, Глебка, не придуривайся, – всхлипнула Тамара. – Если я навсегда здесь останусь?
– Нет, – после паузы сказал Глеб. – Этого делать не стоит.
– Ну, значит, так тому и быть, – улыбнулась Томка сквозь слезы. Эта женщина умела держать удар. – Я поехала, Глебка.
Она закрыла глаза, прижалась губами к его губам. И сама же первая отшатнулась. Села за руль, помахала ему рукой в перчатке. Слоноподобный джип, фыркнув мощнейшим дизелем, на удивление мягко тронулся по скрипучему снегу, разрывая перед собой тьму двумя ксеноновыми снопами света.
Железнов остался один. Постоял немного, пока исчез шум удалявшейся машины. Свет от нее исчез еще раньше, когда «Лендкрузер» свернул за поворот.
Темнота и тишина навалились одновременно. Но если темнота хоть чуть-чуть разбавлялась небесным светом да дальними огоньками Синдеевки, то тишина была полной, абсолютной.
Глеб повернулся и зашагал в сторону дома. Его шаги гулко отдавались в темноте.
Сверху на него смотрели густо высыпавшие звезды и еще не набравший силу серпик луны.
А с заросшего лесом пригорка – внимательные желтые глаза, одинаково хорошо видевшие и днем и ночью.
