Заметим попутно, что все без исключения логические школы, прошедшие мимо гегелевской критики старой логики, этот древний предрассудок разделяют, как ни в чем ни бывало, и до сих пор. Наиболее откровенно его исповедуют неопозитивисты, прямо отождествляющие «мышление» — с «языковой деятельностью», а «логику» — с «анализом языка». Самое комичное во всем этом — то самомнение, с которым архаически-наивный предрассудок выдается ими за самоновейшее открытие логической мысли ХХ-го столетия, за наконец-то явленный миру принцип научной разработки логики, за аксиому «логики науки». Неопозитивистам кажется «непонятной мистикой» гегелевское представление о том, что предметом логики как науки является «чистое мышление», а не формы его словесного выражения. Как можно исследовать «мышление» помимо форм его проявления? Это недоумение на первый взгляд может показаться резонным, — недоумением трезвомыслящего теоретика, желающего изучать фактически наблюдаемые явления «мышления», а не «мышление как таковое», как «чистую деятельность», ни в чем предметно себя не обнаруживающую…
Между тем как раз в этом пункте Гегель мыслит гораздо трезвее, чем все неопозитивисты, вместе взятые.
Кто сказал, что язык (речь) есть единственная фактически-эмпирически наблюдаемая форма, в которой проявляет себя человеческое мышление? Разве в поступках человека, в ходе реального формирования окружающего мира, в делании вещей человек не обнаруживает себя как мыслящее существо? Разве мыслящим существом он выступает только в акте говорения? Вопрос, пожалуй, чисто риторический.
Мышление, о котором говорит Гегель, обнаруживает себя в делах человеческих отнюдь не менее очевидно, чем в словах, в цепочках терминов, в кружевах словосочетаний, которые только и маячат перед взором логика-неопозитивиста. Более того, в реальных делах человек обнаруживает подлинный способ своего мышления гораздо более адекватно, чем в своих повествованиях об этих делах.
Кому неизвестно, что о человеке, об образе его мысли, можно гораздо вернее судить по тому, что и как он делает, нежели по тому, что и как он о себе говорит? Разве не ясно, что цепочки поступков обнаруживают подлинную логику его мышления полнее и правдивее, чем цепочки знаков-терминов? Разве не вошли в поговорку знаменитые сентенции: «язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли» и «мысль изреченная есть ложь»? При этом речь идет вовсе не о сознательном обмане другого человека, о сознательном сокрытии от него правды — «истинного положения вещей», а о совершенно искреннем и «честном» самообмане.
