Я не нашел причины моего собственного Разума (моей души в действии),
но вовсе не изобразил эту свою слабость за добродетель и тем более не порекомендовал
мою позицию в этом вопросе в качестве «правила для руководства ума вообще». Напротив,
в качестве таких правил я описал как раз правила причинного объяснения всех возможных
вещей. И если это правило я сам не смог реализовать в вопросе о «душе», то этот
прискорбный случай надо рассматривать как исключение, а вовсе не как правило
для руководства. Но об этом – довольно.
Итак, поскольку я не знаю «причины», по которой существует мой
собственный Разум (ум, мышление, рассудок), хотя и знаю, как он выглядит и умею
подробно описать всё, что он делает, – я не знаю также – правильно ли
я мыслю? Согласуются ли мои действия и те правила, по которым я это делаю, с
подлинным порядком вещей, установленным Богом, – с божественным порядком вещей
в космосе. Все мои мысли и все мои правила, может быть, и неверны. Не знаю и
не могу этого утверждать со стопроцентной уверенностью.
И это – мое твердое правило, – если я чего-нибудь не знаю и не
надеюсь узнать наверняка, – то считаю за лучшее думать и поступать так, как предписывают
мне принятые в моей стране обычаи и люди, больше других размышлявшие над этим,
– авторитеты. Им я и доверяюсь во всем, чего не в состоянии узнать точно мой
собственный ум, во всем, чего я не надеюсь познать до конца точно, в частности
во всем, что касается обычаев, нравов, моральных ценностей и обязанностей.
Тут я – добрый христианин, и именно – католик, придерживающийся
всех тех вещей, «в которых мы обычно не сомневаемся касательно правил нашего
поведения, хотя и знаем, что в смысле абсолютном эти правила, может быть, и неверны...»
(Р. Декарт).
Понял ты меня теперь, мой читатель? Понял ты, что я – не жулик,
не сумасшедший и не софист, решивший ради гимнастики ума поиграть словами, не
имеющими смысла? Понял ты, что я – просто честный человек, решивший отныне учить
других только тому, в чем я сам уверен на все сто процентов и ни на процент меньше?
В одном я, правда, именно настолько и уверен касательно моей собственной
«души». А именно – что она существует.
Можно сомневаться во всем – это и делает моя «душа», – но именно
для того, чтобы это делать, она и должна существовать. В качестве сомневающегося
Я-то уж по крайней мере существую...
Пусть даже только во сне, в том запутанном сновидении, где я, Рене
Декарт, привиделся самому себе в виде офицера французского короля, разъезжающего
с поручениями по кровавым дорогам Тридцатилетней войны, которая тоже, может статься,
происходит только по воле Воображения – моего собственного или же чужого, что
безразлично, – но уж во всяком случае – не по воле Разума... Может быть, и мое
подлинное Я, которому днем снится этот запутанно-кошмарный сон, просыпается к
своей подлинной жизни лишь тогда, когда я
