Но тут-то лестница вверх – к небу истины – обрывалась. Ступенька,
отшлифованная Декартом, была последней.
Уже она находилась на огромной высоте, от которой у многих начинала
кружиться голова. Уже с высоты декартовской точки зрения было видно очень далеко,
было видно очень и очень многое.
Но – далеко не все.
И даже еще хуже.
Некоторые вещи, казавшиеся снизу, с улицы, совершенно ясными и
прозрачными, такими же привычными с детства, как слово «мама», вдруг начинали
выглядеть, как только на них взглядывали с высоты учения Декарта, неожиданно-запутанными,
неожиданно-непонятными, неожиданно-пугающими.
Совсем не такими, какими их привыкли видеть снизу, с улицы. И тогда
человек, отважившийся подняться на головокружительную высоту, вдруг испытывал
полную растерянность и страх и старался поскорее сбежать вниз, смешаться опять
с уличной толпой, где все так привычно, все так понятно... И, оказавшись внизу,
в толчее повседневной «понятности», он опять шел во храм божий, чтобы возблагодарить
Иегову или Аллаха за те чудеса, которые открылись перед ним с высоты.
– Безмерно могущество господнее! Чудны дела твои, господи! – испуганно
или восторженно шептали зрители, удостоившиеся посещения обзорной вышки картезианского
учения, а затем, спустившись вниз, рассказывали толпе об увиденных ими оттуда
чудесах.
И даже самый лучший и квалифицированный гид в этой экскурсии –
сам великий Рене Декарт – смиренно признавался, что он абсолютно не в силах понять
того зрелища, которое он первым же и увидел, – тех вещей, которые открыл взору
всех людей его остро-наблюдательный ум, и публично объявил городу и миру, что
понять и объяснить эти таинственные чудеса способен только сам Бог – только тот
всемогущий Абсолютный Дух, который сам же эти вещи создал, а потому и знает,
как они устроены...
С вершины Картезианского учения было ясно видно, что внизу – на
улицах и площадях нашего привычного мира – полным-полно самых настоящих чудес,
далеко превосходящих по своей загадочности чудо воскрешения из мертвых или старинный
фокус с превращением воды – в вино, а вина – в кровь, хлеба – в плоть «сына человеческого»,
а плоти сынов человеческих – в излюбленную пищу ненасытного и жестокого и в то
же время – любвеобильнейшего и всемилостивейшего христианского Бога.
Эти и им подобные чудеса в разоблачающем свете ума Декарта выглядели
уже как жалкие и нехитрые проделки провинциальных фокусников, как простые сказки,
внушенные доверчивым людям гипнотизерами в поповских рясах, просто как сны воображения,
навеянные людям под мелодичные звучания церковных органов и фисгармоний...
