Это уже было неслыханной дерзостью, было вызовом, было оскорблением
всякой возможной традиционной морали – и иудейской, и христианской, и мусульманской.
А иной в его век просто не было. Поэтому его поступок был воспринят
в Амстердаме как открытый бунт против нравственности вообще, против всякой морали.
Это казалось диким, невероятным, немыслимым, неслыханным, чудовищным! И поползли
по Амстердаму, по Нидерландам, по Европе испуганные слухи о дерзком безумце,
который добровольно, сам себя, да еще по зрелом размышлении, вычеркнул из рядов
рода человеческого! Противопоставил себя всему человечеству и даже самому Богу!
Так, не написав еще ни одной книги, не сказав буквально ни одного
слова против «бога», более того, продолжая говорить о своей искренней и бескорыстной
любви к «богу», – этот скромный, честный и трудолюбивый человек превратился в
глазах всей Европы в кошмарного преступника, в антихриста, хуже того – в «атеиста».
Ведь «атеист» в те времена считался преступником куда более опасным,
нежели убийца, грабитель или насильник, ибо если последние нарушают какие-то
частные законы права и нравственности, то «атеист» совершает преступление всех
преступлений, опрокидывает нравственность и право вообще, и его злодеяние состоит
в принципиальном оправдании всех возможных злодеяний!
Самое трагикомическое заключалось в том, что сам-то Спиноза вовсе
не заявлял себя «атеистом», то есть «безбожником». Совсем наоборот, он совершенно
искренне полагал, что предлагает людям правильное понимание «бога». Отвергая
подозрения в «атеизме», он не лгал, не лицемерил и не маскировался, – он говорил,
что отвергает лишь те неверные представления о «боге», которые внушаются людям
попами, теологами и философами всех существующих религий.
И тут, он, казалось бы, не говорит людям ровно ничего неслыханного,
ибо христианские попы тысячи лет твердили о неправильности иудейского представления
о боге, иудейские – говорили совершенно то же самое про христианское понимание
того же «бога», а для мусульман было одинаково ложным и то, и другое. Больше
того – и внутри каждой из этих церквей шла непрестанная грызня по вопросу о том,
как «правильно понимать» одного и того же «бога», – в каждой церкви были свои
догматики и свои, так сказать, «ревизионисты», «еретики».
Иными словами, сама церковь, расколовшаяся на многочисленные партии
и фракции, старательно доказывала своими междоусобицами, что «подлинным», «единственно-правильным»
представлением о «боге» не обладает ни одна из фракций или партий.
