На шпиц Исакия иду я деревянной
И ветхой лестницей, ползущей по стенам,
Меж балок и стропил. Здесь храм ужасно странный
И пыльный, и пустой, скелетно-голый храм.
Здесь вспоминается невольно Квазимодо,
Любивший эту тьму, запутанность и тишь…
Последняя ступень, обрывок небосвода,
Вот шаг еще один, – и море, море крыш!
Вглядимся. Шума нет. Он не дошел до слуха.
Вся груда города видна нам с высоты.
А эта точка там, ничтожная, как муха,
Ползущая внизу – твой ближний, ты, сам ты.
Большие улицы лежат внизу, как щели;
Коробки с окнами – вокруг, назад, вперед;
Колодцы двориков, квадраты, параллели…
Да, мухи строили не хуже пчел свой сот!
Разумно в центр бегут прямые магистрали,
Лежат зеленые, большие острова,
За ними море, ширь, синеют дали, дали,
И город пополам змеею рвет Нева.
Мне нравится найти знакомое строенье,
Иль изучать квартал, понять его всего…
Страх, любопытство, смех и страшное презренье
Охватывают нас, когда мы высоко.
Здесь центр. Обмен вещей и соты самых знатных.
Там рынки жирные и грязных улиц сеть.
Там лес фабричных труб, дымящих, черных, статных,
Глотающих дрова, железо, уголь, медь…
У города есть рот. У города есть ноги.
Как войско с копьями, видны суда в порту,
От города бегут железные дороги,
Полоски белые уходят в широту…
И всюду, всюду труд… Что надо моралистам,
Кричащим о труде? Да разве мало им?
Да разве кто-нибудь живет еще под чистым,
Безбрежным небом дум, под небом голубым?
О, братья-муравьи, зачем нам лгать напрасно?
Не-муравьиное – момент иль маскарад…
Как море хорошо… Да, море так прекрасно!
Как хочется туда, далеко, за Кронштадт…
