Хотелось ей лететь ласточкой? Или бежать к Таньке Никонорихиной показать ей стекло? Или позвать ту же Таньку пойти в засеки, нарвать там в кустах снитки и медуницы и принести эту траву теленку? (Но он, их красный теленок, был в ту пору, конечно, уже привязан к колу на выгоне и сам привыкал щипать зеленую травку.)
...Неясные желания. Мир, полный прекрасной мучительной благодати. И в предощущении необъятного счастья жизни — открытая всем и всему улыбка и доверчивый взгляд детских глаз...
Тогда ей могло быть и три годика, и пять.
Разве можно теперь вспомнить, сколько ей было в тот день после ночного дождя, когда она увидела тот сказочно-красивый и теплый малиновый мир. Теперь ей, из ее сорока с гаком, ей, безнадежно больной бабе, все то далекое детство, в котором, конечно же, вместе с беззаботностью, радостью хватало и своих обид и слез, — теперь ей все ее детство виделось как один солнечный малиновый день. Ласточки, вишни за плетнем, зелено-серебряные топольки перед хатой... — все это было и потом... останется и после нее; а та улыбка, доверчивое к каждому сердце, неосознанное ожидание счастья — все это навсегда осталось там, в том малиновом дне.
Из детства, только она уже побольше была, лет семи-восьми, помнился хорошо и день, когда она ходила к отцу на покос за далекую, как тогда казалось ей, Кленовую рощу.
— Сходи, дочка, отнеси отцу обед, — сказала мать и подробно объяснила, какой дорогой надо идти.
Варя прыгала от радости: одна — в такую даль!
— Глупая ты еще! — посмеялась мать.
По такому случаю мать достала из сундука Варино праздничное платье, сшитое деревенской портнихой, должно быть к пасхе (мать, как правило, все обновки справляла или к Велику дню или к троице) и велела надеть новые пеньковые ходоки, чтоб не наколола ноги. И хотя босым ее ногам ничего не могло сделаться: вон, целыми днями носится по выгону да бурьяну! — она старательно моет ноги над лоханью, натягивает бумажные коричневые носки (тогда их карпетками называли) и обувает новые мягкие ходоки, связанные матерью еще зимой в запас, потому что летом не до вязанья: день год кормит.
Мать провожает Варю до огородной калитки и еще некоторое время стоит там... в длинной юбке, в светлой ситцевой кофте, в белом платке, со своей обычной доброй улыбкой. А Варя — принаряженная в голубое платье, с белым узелком в руке — быстро шагает по дорожке сада. Ей лестно, что мать проводила ее до плетня и теперь стоит — провожает глазами, и одновременно хочется, чтобы мать побыстрее ушла домой, чтобы она, Варя, осталась совсем одна и самостоятельно начала свое путешествие.
