Некоторые люди владеют такими капиталами, которые они заработали на поставках обмундирования, провианта и оружия для военных нужд, что теперь, когда боевые действия завершились, они в растерянности, не знают, куда эти средства потратить, и готовы бросаться в разного рода авантюры, чтобы только деньги не лежали мертвым грузом в подвалах банков. Прожигать их в увеселительных заведениях наскучило. Фантазия исчерпалась, и теперь они прямо-таки готовы разбрасывать деньги на улицах, чтобы посмотреть, какая реакция за этим последует.
— Улица не самое удобное место для этой беседы, — сказал Свирский.
— Что ж, согласен.
Шагрей боялся, что, когда съемки закончатся, ему все придется начинать сначала, и даже Томчин с его связями помочь ему не сможет. Снова придется обивать пороги кабинетов, точно милостыню выпрашивать, а его отовсюду будут гнать, закрывать перед ним двери. Он так надоест чиновникам своей назойливостью, что вскоре его и слушать никто не будет, как не слушают тех, кто приносит чертежи вечного двигателя. От таких мыслей впору было впасть в отчаяние и меланхолию.
— У меня авто неподалеку.
— Не люблю я авто.
— Вы не любите авто? Поразительно. Человек, который думает о космосе, не любит авто. Кто бы мог подумать. Тогда мы и пешком дойдем. Я знаю, где можно поговорить о деле и где нам никто не помешает.
Ему было безразлично, где остановиться, но Свирский куда-то целенаправленно вел его, а когда Шагрей, оказавшись возле входа в очередной ресторан, замедлял шаг, поглядывал сквозь стекла на зал, Свирский брал его под руку, улыбался и вел дальше. Действительно, лучше было подъехать на авто, а то от долгой ходьбы начинали болеть уставшие ноги.
Воздух холодел, это начинала ощущать кожа на лице. Шагрей с удовольствием закончил бы эту прогулку. Он плохо изучил город, все как-то недосуг было, и теперь уже не узнавал улиц и не знал, найдет ли дорогу домой. Прежде придется выбираться на привычный маршрут и только потом идти домой. Какие лишения порой приходится испытывать, чтобы осуществить свою мечту.
— Здесь хорошая кухня, — наконец сказал Свирский.
Шагрей не был привередлив, никогда не относил себя к гурманам, а несколько месяцев, проведенных на турецком фронте, приучили его с равным желанием и аппетитом есть какую угодно пищу. Главное, чтобы ее мог переварить желудок, не сильно при этом возмущаясь. Более того, он абсолютно не разбирался в еде и не понимал, отчего экзальтированная публика приходит в экстаз, поедая устрицы, лягушачьи лапки и прочую снедь, куда как более изысканную, названия которой он и припомнить не мог, а если бы услышал, то через несколько минут забыл бы, посчитав, что не стоит забивать этим мозг, потому что тогда в нем может не найтись места для более важных вещей. Попроще что-нибудь. Попроще. Вот от чего он получал удовольствие. Но ведь это поймешь, когда после нескольких дней с протухшей водой и холодной кашей съешь порцию вареной картошки и запьешь ее чистой водой.
