– Загубила-а, загубила-а жизнюшку, ведь все мне – на€ было, ан нет, подавай запретного, и все, все могла, в сахаре-конфетках каталась, – прокакала, скворешня, чума, сатана не нашего Бога, сама, сама я, сынка, сама виновата-а-а, – мать выла, Данилку тискала, зарывала его голову в халатик, в жаркие, отвисшие титьки. – Ты у меня не чуди, ты-то не чуди, мать я или волчица приблудная, а? А-а-ах ты, волчица лучшей, лучшей, верно, сыночка, верно? – посиневшим, запекшимся ртом приговаривала и не отпускала, держала за руки, тянула обнимать.
Как всегда, была пьяна – едкий портвейновый запах распространялся за версту, с порога валил с ног.
– Не забы-ыл, не забы-ыл, сыночка, к мамке своей вернулся, – она сидела на краешке продавленной кровати, в блеклой тесноте, на полу валялись лакированные аптечные костыли. – Прости, прости, что если не так, вот, обезножела, дура, упала, упала я.
Врала по обычаю или мешала желаемое с действительным: синячина под глазом, распухшая губа, руки – как гуси нащипали.
– К-кто, к-кто, мама? – спросил – и себя не узнал, голос осекся.
– А-а... – мотнула волосьем, что кобыла на овода, и улыбнулась вдруг, свет забегал по лицу, плясанула в глазах электрическая ниточка. – Какая разница, сына.
– Я найду...
– У-у-у, ты у меня защитничек... Покажись-ка, – и причмокивала губой, куклой заводной, дергунчиком размахивала руками: – Вырос, вырос, собачатинка, вырос, а я-а-а-а-а... – снова взахлеб, с кашлюном причитала-скребла здоровой пяткой по половице, печалилась-жалилась. Вдруг как сглотнула, прервала панихидку, заторопилась подняться, гусаром плечи разманежила, но на подъем заряда не хватило – на один только показ, и погасла – голова долу.
– Сиди уж.
– Ага, ага, я вот отсижусь, – хитро согласилась, чиркнула глазом, уже довольная, уже уверенная в пригляде, скоро, пока варил на кухне картошку, нашарила у стены бутылку, хлебанула – три булька до донышка – и завела невразумительно-протяжные «Подмосковные вечера», объявляющие миру высшую степень удовлетворенности.
Мать никогда так не каялась, правда, так ей и не доставалось – соседи после настучали: милиция их с очередным кавалером растаскивала, шажок оставался до топора. Было, значит, дело. Упала...
Но накрыл заботливо одеялом, подоткнул подушку, а мать в ответ невнятной скороговорочкой: «Донюшко мое, солнышко, скочь ко мне зайком».
Руку отдернула мгновенная обида – «донюшек» да «солнышек» наслушался из-за занавески, так она мужиков голубила, и, видно, угретая, успокоившаяся, либо перепутала, либо другого ласкового словца не нашлось, по привычке муркнула, и уже дышит глубоко, мерно, из-под одеяла, как озерный топляк, окатыш – пятка мертвая торчит, зашибленная губища перебирает-отсчитывает во сне марьяжные обиды.
