Вскоре желанная деревня перед ними и показалась. Сержант Мачихина у околицы оставил, а сам пошел по избам. Полчаса примерно он пропадал, а когда появился, то уже издалека увидел Мачихин по походке, что идет тот с добычей. И верно, когда поближе подошел, то видно уже стало, что карман бридж оттопыривается, а в руках несет что-то в газетке. Оказалось — сала кусок невеликий, картоха вареная. Хлебца, увы, не было.
— В кармане-то что? — с надеждой спросил Мачихин.
— Водичка, Мачихин, водичка обыкновенная. Запить-то надо.
— И то верно, засохло горло.
Присели, нарезали сало. Было оно старое, желтое, но жевали за милую душу, да и картошка вареная вкусной казалась, давненько не ели. Кусок бы черняшки — совсем бы хорошо стало, но ничего не поделаешь, и за это добро сержант двести пятьдесят целковых отдал.
— Не хотела баба за деньги продавать, если бы вот, говорит, бельецо или обувку какую, — сказал сержант.
— А чего она на деньги сделать может?
— В общем, из жалости продала.
После еды разморило их, сало-то — не пшенка, легло приятной тяжестью, и почувствовали они вроде настоящую сытость.
— Ты что, и верно, решил Кате письма писать?
— А что?
— Да ничего… Может, и правильно решил. Правда, у нее с Витькой любовь была, но его тоже, как и тебя, в сороковом в армию забрали. Не решился я про него спросить, жив ли? Он, кажись, на западе служил. Может, она на фронт-то запросилась, когда на Витьку похоронка или что без вести пропал пришла? Надо было, конечно, спросить, но побоялся, а она сама — ни слова. — Мачихин помолчал немного, задумавшись, а потом продолжил: — Наверно, так оно и вышло… Эх, война распроклятая! Обезлюдит после нее Россия, особливо деревня. В пехоте-то все мужичок больше, а ее-то, родимую, и косит… — Он вздохнул горестно. — А ты пиши, конечно. Сам знаешь, как на фронте любое письмишко за счастье почитаешь.
— Буду писать.
— И вот что я тебе еще, сержант, скажу. Может, ты по молодости лет этого и не поймешь, но поимей в виду. К бабе надо относиться не только как к бабе, но и по-человечески. Вот и пиши по-хорошему, по-сурьёзному, а не всякие там шуточки-прибауточки. Как к другу фронтовому надо. Понял?
— Любишь ты, Мачихин, учить всех, — усмехнулся сержант.
— А что делать, раз вы глупые все, — на полном серьезе ответил тот, на что сержант опять усмехнулся.
— Может, ты и умнее, но здесь не нрав. Девчонкам надо про любовь писать, это уж я знаю.
— Опять ты, сержант, за свое. Какая любовь, война же.
