Пол Колби постарался получить увольнительную вместе с Джорджем Мюллером — спокойным, задумчивым пареньком, его лучшим товарищем по стрелковому отделению. За несколько дней до поездки в Париж, во время одной из тихих бесед, которые они любили вести, он сбивчиво признался Джорджу Мюллеру в том, о чем никогда не говорил никому другому, и о чем не хотел даже думать: что он еще ни разу в жизни не спал с женщиной.
И Мюллер его не высмеял. Он тоже был девственником, сказал он, пока не провел ночь в бункере с одной девушкой-немкой за неделю до конца войны. А может, это и не считается, потому что та девушка все смеялась и смеялась — чего она смеялась, черт ее знает, — а он так нервничал, что не сумел толком залезть внутрь до того, как кончил, а потом она его оттолкнула.
Колби уверил его, что считается, — это уж точно значило больше, чем все его неловкие попытки. Он мог бы кое-что порассказать о них Мюллеру, но решил, что лучше оставить эти печальные воспоминания при себе.
Незадолго до своего отбытия из Германии третья рота получила под надзор две сотни русских «перемещенных лиц» — гражданских пленных, которых немцы превратили в бесплатных рабочих на маленькой провинциальной фабрике по производству пластмассы. Вскоре по приказу капитана Уиддоуза освобожденные русские были расквартированы чуть ли не в лучшем районе города — в чистеньких аккуратных домиках на холме, довольно далеко от фабрики, — а жившие там прежде немцы (по крайней мере те из них, кто не сбежал от наступающей армии еще месяц назад) отправились в бараки на территории бывшего трудового лагеря.
Стрелкам почти нечего было делать — разве что гулять по этому уютному полуразрушенному городку, наслаждаясь мягким весенним теплом, и следить, как говорил капитан Уиддоуз, «чтобы все было под контролем». Однажды вечером — солнце уже садилось — Пол Колби один нес караул на вершине того самого холма, и вдруг туда вышла русская девушка и улыбнулась ему — наверное, сначала она увидела его из окна. Она была лет семнадцати, стройная и соблазнительная, в дешевом, стареньком застиранном платье, какие носили все русские женщины, и ее груди казались крепкими и нежными, точно спелые персики. Он понимал, что нельзя упускать такой случай, но совершенно не знал, как ему действовать. Внизу, под холмом, и вокруг не было ни души.
Он отвесил ей короткий вежливый поклон и пожал руку — надо же было как-то обозначить начало знакомства с человеком, с которым у тебя нет общего языка, — и, судя по ее реакции, это не показалось ей ни глупым, ни странным. Потом он наклонился, чтобы положить свою винтовку и каску на траву, снова выпрямился, обнял ее — это было ошеломляюще приятно — и поцеловал в губы, получив ответный поцелуй, в котором участвовал ее язык. Вскоре у него в руке уже очутилась одна прекрасная обнаженная грудь (он ласкал ее так отрешенно, словно это и впрямь был персик), и кровь забурлила в его жилах; однако потом привычная, неизбежная робость и кошмарная неуклюжесть снова взяли верх, как бывало у него с любой девушкой, до которой он дотрагивался.
