— Что же, это интересно.
— Но помните, — сказал он, возвращаясь к многозначительной мрачности, — что слова, сказанные в Страстную неделю, имеют свойство сбываться, и сбываться в точности. Вспомните Тиберия — скорее яйцо покраснеет…
— Я помню, — сказала она, решив загадать такое, что не может сбыться ни при какой погоде. — Мое первое условие… эээ… ммм…
Она быстро припомнила формулы из самых таинственных сказок детства.
— Условий, как вы знаете, всегда три.
Он смиренно кивнул. В темноте она толком не видела его лица, но ей показалось, что он улыбается.
— Что же. Первое мое условие — пусть воскреснет мертвый, чтобы спасти живого.
Это было заклятие из сказки про замок Уэстлейк — там юный наследник прятался в склепе предка. Надя до сих пор любила читать уютную готику.
— Раз, — торжественно произнес Остромов важным медным голосом, словно часы на башне пробили час — только башни поблизости не было.
— Второе… — Она опять задумалась. — Второе — пусть взлетит бескрылый и утешится одинокий.
Это было пророчество колдуньи из сказки о мореходе — его, как Синдбада, похитила хищная птица, у нее в гнезде он повстречал другого странника, спас бедолагу, и проклятие было снято.
— Это два условия, — покачал головой Остромов.
— Но они связаны! — горячо возразила Надя.
— Будь по-вашему, — кивнул он.
— А третье… третье… Что же. Если я в самом деле стану вашей — пусть мой любимый брат не узнает меня.
Это было из Мастертона, из шотландской баллады — «Let me forget my home, my friends and bride, lo! let my brother turn his face aside»; там юноша клялся, что никогда не покинет матери, а если покинет, пусть его забудут все, и пусть отвернутся друзья и не узнает невеста; разумеется, убежал с моряками, забыл, отвернулись, раскаялся, поздно, — только обнищавшая старуха в трактире поплакала над его судьбой; это мать и была, конечно. Мастертоновского, надрывно-печального здесь было то, что он-то ее не узнал, так и ушел, счастливый и всеми прощенный, бросив ей горсть монет на прощанье. Надя в детстве ужасно плакала над этой балладой со всеми ее несообразностями. Это условие казалось не вполне честным, зато уж непрошибаемым: у нее не было никакого брата.
— Брат! — серьезно повторил Остромов. — Родной или двоюродный?
— Не скажу, — она с трудом поборола искушение высунуть язык. Двоюродных тоже не было.
— Это я узнаю и сам, — проговорил он все тем же торжественным голосом. — Вы еще не знаете его, и нескоро узнаете. Что же — пусть! Пусть брат не узнает вас. Условие названо, договор скреплен.
