Бывать на пятницах Михаила Алексеича было мучительно, потому что Игорек все время чем-нибудь увлекался, и хочешь не хочешь — восхищайся. И все это была ерунда, неприличная для взрослого мужчины. Он то вырезал из цветной бумаги, то лепил из особой глины, найденной им в Царском, то составлял композиции из спичек, то принимался писать рассказы с привидениями и зачитывал их вслух, причем смеялись в непредсказуемых, непонятных Поленову местах. Что смешного, если призрак говорит по-немецки? Картинки Игорька были мало приличны, везде угадывался фаллос, в последнее время стала появляться женщина с маленькой грудью и мощными бедрами, и женщину эту Поленов узнал, она сидела между Михаилом Алексеевичем и Игорьком, неприлично хихикая. Михаил Алексеевич улыбался ее вульгарным шуткам. Считалось бонтонным говорить, что во всем, за что бы ни взялся Игорек, сквозит врожденное чувство вкуса; с самим Игорьком понятие о вкусе никак не вязалось. Он был рослый, с большими руками и ногами, с идиотически вытянутым лицом, с неприятной манерой повышать интонацию к концу фразы, словно всегда спрашивал. Это, верно, сохранилось у него с детства, как и другие детские привычки вроде лепки или вырезывания манков, потому что к Михаилу Алексеичу он попал полуребенком и с тех пор не менялся. Тошно было слушать, противно хвалить его, но Поленов кивал и похваливал, повторяя: «Изящно, изящно».
— Вот идет Поленов, — сказал Игорь, лежа животом на подоконнике и примечая гостей.
— Пускай себе, — сказал Михаил Алексеич.
— И чего ходит, — проворчал Игорек.
— Надо пожалеть, — говорил Михаил Алексеич, не отрываясь от пасьянса.
— Его чем больше жалеешь, тем он злей.
— А так всегда, — монотонно сказал Михаил Алексеич. — Скорбь, страх, все темные чувства — переходят в злобу, и в таком виде их можно перенести. Я никогда не умел и оттого подолгу страдал. А многие озляются, и ничего.
— Сегодня Ломов обещал оригинала привести, — говорил Игорек, следя с высоты шестого этажа, как Поленов заходит в подворотню. — Говорит, весьма просвещенный масон, перевоплощение не то Казановы, не то Калиостры.
Михаил Алексеич томно улыбнулся.
— Знаете, Игорь, — сказал он мечтательно, — я полюбил шарлатанов. Они мне напоминают зиму восьмого года.
Игорь слегка вздохнул: он устал слушать о зиме восьмого года.
— Я все думал, что от нас останется. И от нас вообще, и от всего этого, — продолжал Михаил Алексеевич. На нем была красная шелковая рубашка и черная жилетка. — И я понял, что от мира в конце концов останутся тараканы, и Господь будет любоваться тараканами, потому что они ему будут напоминать… Выживает всегда худшее, и вот они — последнее, что выжило. Пусть приходят шарлатаны. Двух Калиостро я уже знал, где два, там и три.
