с плюмажем. Вскоре он начал строить роскошный дом неподалеку от Адмиралтейства, на берегу Мойки. Убранство этого дома обещало быть совершенно фантастическим.
А между тем в те времена в России существовали довольно строгие законы против взяточников. Их обдирали кнутами, колесовали, сносили им головы… Ну что же, каждый уверен, что с ним ничего дурного случиться не может, ибо не тот вор, кто воровал, а тот, кто попался. Монсу и вообразить было невозможно, что когда-нибудь попадется и он…
Катерина тоже на это истово надеялась – с той уверенностью, которая свойственна баловням судьбы, ее любимчикам и любимицам. Однако сейчас эта уверенность несколько поколебалась.
– Я ничего не писала, – прошептала она, хватаясь за руку Виллима дрожащими, похолодевшими пальцами. – Никакой записки я тебе не посылала. И я не знаю, кто тебя сюда выманил. Здесь живет старуха-гадалка, к которой меня привела Анна Крамер.
– Анна? – изумленно повторил Виллим. – Малышка Розмари? Привела тебя сюда? Да зачем?!
– Ну, я сама захотела, – смущенно призналась Катерина.
– А откуда Анна узнала об этой старухе?
– Ей рассказала Катерина Терновская.
– Какая такая Катерина Терновская?!
– А помнишь ли ты Марью Гаментову?
– Как не помнить, – подал плечами Виллим. – Обезглавленная детоубивица… бывшая метреска государева.
Он часто вот так вскользь напоминал Катерине о неверностях Петра, и она знала зачем: чтобы она не чувствовала себя преступницей и грешницей, изменяя мужу, который изменяет ей. Она впервые задумалась, почему Петр так лихо рассказывал ей о своих женщинах – неужели думал, что она совершенно не чувствует ни боли, ни обиды? Это был знак доверия или просто пренебрежение к ее чувствам?
– Оная Гаментова с вашими царскими величествами в Европы ездила, – продолжал Виллим равно пренебрежительно и по отношению к Марье, и к Европам. – Государь ее с собой на воды в Спа важивал, когда мы с вами… когда мы с тобой в Амстердаме оставались.
Катерина вспомнила, что тогда Виллим был тише воды ниже травы, дерзкого взгляда на нее кинуть не смел, не то чтобы ручонки шаловливые протягивать. Впрочем, и она мало обращала внимания на красивенького – слишком уж красивенького, на ее взгляд! – мальчишку, который только и был годен на то, чтобы сладким голоском читать цидулки Петрушины – иной раз приятные, а иной раз такие, что с души воротило: «А поскольку во время пития вод домашние забавы доктора употреблять запрещают, того ради я метрессу свою отпустил к вам, ибо не мог бы удержаться, ежели б она при мне была».
