Таким образом мы укрепились. Получилось у нас что-то вроде “пятачка”. Мы держались на нем. И как держались!
Немец напирал — атака за атакой. А мы — в заслоне. Для того сюда и перебросили нас в спешном порядке, едва рассвело.
...К десяти часам утра от прежней группы осталась горсточка солдат. Из трех станковых пулеметов уцелел только один наш — “горюнов”. Обожженные пулями, осколками, мы отбивались гранатами. Никакой надежды на подмогу не было. Один за другим были убиты два моих товарища из расчета. Очередь оставалась за мной...
Немцы, вижу, подкатывают 75-миллиметровую пушку (обнаглели как!) и нацеливают на наш рубеж. А на нем я один живой. И кто-то стонет из тяжелораненых... Нажимаю на спуск. Последняя лента. Но пули бьют по щиту орудия, вся прислуга его под надежной защитой. До пушки не больше 80—100 метров. Между нею и мной — впадина. Отчетливо слышу резкие выкрики врагов. Сжав окурок в зубах, смотрю прямо на жерло. “Конец сейчас”, — думаю. Жду с замершим сердцем. Не минуты проходят, а — вечность...
И вспомнил Бога. Вспомнил про маленький образок Святого Иоанна Воина, которым благословила меня мать, провожая на войну. Только не было его сейчас со мною, затерялся в вихрях войны...
...Снаряд врезался в бруствер. Нутром ощутил глухой удар стали. Снаряд не разорвался. Стиснув зубы, я ждал следующего. И он грохнул рядом. Окоп так тряхнуло, что он весь осел. Пулемет мой отбросило. Крепко поколотило меня увесистыми комьями, присыпав землей и чадящими ветками. Горела земля, горели передо мной деревья с разбитыми стволами. И, возможно, им, деревьям, я был обязан жизнью. Я оглох и уже не слышал выкриков врага у зловещей пушки. А податься некуда: слева от меня обрыв и справа. Да и поздно было...
И вот роковой снаряд. Меня подбросило в воздух горячей взрывной волной. “Все!” — пронеслось в сознании. На ноги словно навалилась целая гора земли. И — адская боль. Значит — жив! Протянул руку к левой ноге и ужаснулся: показалось, что ее нет. Прикоснулся к другой — кровь теплая, липкая. Дотронулся до головы — тоже кровь. Жутко стало мне. Почему я живой? Зачем я такой?
Страшно захотелось пить. Жажда заглушала даже нечеловеческую боль. Глоток воды, а потом — что будет. Как не хотелось погибать, не утолив мучившую меня жажду. Все горело внутри. Губы еле размыкались, чтобы вдохнуть побольше воздуха.
“Почему не теряю сознание? — думал я. — Хоть бы кто меня добил, разом бы все кончилось...” Видел прежде, как некоторые обреченные умоляли ускорить их конец. И меня так же просили. Теперь сам был в таком положении. А кругом никого!
