На пятый день утром я получил от Дюрока, бывшего камергером двора, приглашение прибыть в лагерь, где я мог рассчитывать на место в экипаже Императора, отправляющегося в Пон-де-Брик, где должны были представить меня императрице. Приехав в лагерь, я прошел через обширную палатку, игравшую роль передней, а затем Констан впустил меня в следующую комнату, где Император, стоя спиной к камину, поочередно грел свои ноги. Талейран и Бертье стояли тут же в ожидании распоряжений, а де Меневаль, секретарь, сидел за письменным столом.
— А, мсье де Лаваль,— сказал Император, приветливо кивая мне головой,— имеете ли вы какие-нибудь известия от вашей очаровательной кузины?
— Нет, Ваше Величество,— ответил я.
— Боюсь, что ее усилия будут тщетны. Я от души желаю ей успеха, потому что совершенно нет оснований опасаться этого ничтожного поэта, Лесажа, тогда как тот, другой,— очень опасный человек. Но, всё равно, пример должен быть показан на ком-нибудь!
Постепенно стемнело, и Констан появился, чтобы зажечь огонь, но Император просил не делать этого.
— Я люблю сумерки,— сказал он. — За ваше долгое пребывание в Англии, мсье де Лаваль, вы, я думаю, тоже привыкли к тусклому свету. Я полагаю, что разум этих обитателей острова так же тяжел, как их туманы, если судить по той чепухе, которую они пишут про меня в своих противных газетах!
С нервным жестом, обыкновенно сопровождавшим внезапные вспышки гнева, он схватил со стола лист последней лондонской газеты и бросил его в огонь.
— Издатель! — вскричал он тем же сдавленным голосом, каким вел свое объяснение с провинившимся адмиралом в первый момент нашей встречи. — Кто он такой? Чернильная душа, несчастный голодный писака! И он смеет рассуждать, как имеющий большую власть в Европе. Ох, как надоела мне эта свобода печати! Я знаю, многие желают установить ее у нас в Париже, в числе их и вы, Талейран! Я же считаю, что не нужно вовсе никаких газет, кроме «Монитёра» [«Вестник»], через который правительство может сообщить свои решения народу.
— Остаюсь при особом мнении, Ваше Величество,— сказал министр. — По-моему, лучше иметь открытых врагов, чем бороться со скрытыми, да и к тому же безопаснее проливать чернила, чем кровь! Что за беда, если ваши враги будут злословить о вас на страницах газет,— они ведь бессильны против вашей стотысячной армии!
— Та, та, та! — вскричал нетерпеливо Император. — Можно подумать, что я получил свою корону от моего отца, бывшего до меня императором! Но, если бы это даже было так, это всё равно не удовлетворило бы газеты. Бурбоны разрешили открыто критиковать себя, и к чему это привело их? Могли ли они воспользоваться своей швейцарской гвардией, как я воспользовался своими гренадерами, чтобы произвести переворот 18-го брюмера? Что сталось бы с их драгоценным Национальным собранием? В это время одного удара штыка в живот Мирабо было бы совершенно довольно, чтобы всё перевернуть вверх дном и окончательно изменить ход вещей. Впоследствии только благодаря нерешительности погибли король и королева и была пролита кровь многих невинных людей.
