– Вот она, воля-то моя девичья, – жаловалась она брату Федяньке, единственному другу и заступнику. – Вот они, ручки мои беленькие, наряды мои праздничные...
– Али плохо тебе тут? Смотри, в деревне тебя бы уж сосватали к Покрову. Слаще было бы за Митькой Сучком?
Полина содрогнулась. Митька Сучок, непутящий парень из хорошей семьи, давно приглядывался к девушке. Родня хотела женить его, «чтоб остепенился», но Полина терпеть не могла полоротого, вечно пьяного похабника Митьку, заслужившего прозвище по своему любимому словечку. И Митькина мать, суровая, опрятная, ханжистая баба, пугала ее неласковостью своей. Пусть бы работать всю жизнь без просвета, раз уж так завещано, но хоть милый дружок приголубит!
И дождалась девка милого дружка, да не по себе зазнобу выбрала. Петра Быкова, сына грозного хозяина ватаги, Полина впервые увидела в дреме не в дреме, во сне не во сне. В иной воде, как говорится. Как-то раз, измученная работой под открытым солнцем, еще не успев как следует привыкнуть к преломлению лучей на широком монолите воды, еще слишком доверяя обманчивым солнечным ласкам, упала она на плоту без чувств. На беду, рядом никого не случилось – резалки пошабашили уже, а Полина за забытым платком вернулась. И тут закружилась голова, девушка коротко и как-то неестественно вздернула руки, чувствуя приближающуюся к глазам нехорошую темноту и словно пытаясь от нее отмахнуться, и разом упала прямо на дощатую выстилку. Тряхнула головой, приподнялась, огляделась – мать бы не заругала. Но ни матери, ни Лушки-подружки, ни степного человека Лялима, который говорил по-своему, но его все понимали. Хоть бы плотовой забранился! Никого. И сидит она не на пахнущих душной смолой досках, а на бережку песчаном, у ерика Хрустального. Она и впрямь давеча вечером ходила на Хрустальный ерик, купаться там больно хорошо, приятно. Бабы говорили – вода непростая в нем, заколдованная. Потому Хрустальным назвали, что когда-то упал сюда с неба лебедь, охотником в крыло подстреленный, и разбился, будто из хрусталя был, на многие части. Где перья, слезами омытые, осыпались – там соляные горы пролегли, где глаза лебединые упали – там два озера стало, их так и зовут, Лебяжьи, охотник вмиг сделался белым камнем, вон тем, точно согнувшимся от горя, а прекрасный голос лебединый зажурчал в ерике, те озера соединяющем.
И смотрится Полина в воду, но не себя, как вчера, видит в прозрачных ее струях, а лицо юноши прекрасного. Он, прикасаясь к ее плечам, и говорит тихохонько так, нараспев:
