– Никогда не слыхал, – пожал плечами Трубников.
– Да ну? Помнишь, в позапрошлом году сыночку мэра нашего мертвым нашли? Тут.
– Это, значит, Филипп Иваныча вотчина?
– Да как тебе сказать... Он, как сына схоронил, наотрез от дома отказался. И видеть, грит, не хочу, и не поминайте при мне. Так, поди, и стоит – заброшенный...
– Мужики, а о чем речь? Что за дом? – встрял Ярослав Алексеевич.
Вместо ответа, Сергеич махнул рукой в прогал между вековечными стволами, и у Лапутина словно глаза промылись. Только что не было ничего, не мелькали краснокирпичные стены в просветы, и вдруг – вот он стоит на поляне. В один этаж, с мансардой и верандочкой, аккуратный, веселый домик.
– Залюбовался, Ярослав Алексеич? Да-а, дом – не дом, а конфетка с мармеладом! Только нехорошее это место, Марьяшкины хоромы, и много людей тут головы сложили...
– Ишь ты. Вроде легенды тут у вас, значит?
– Вроде того. Пошли, стемнеет скоро.
– Ну вечером-то расскажешь?
– Хошь – расскажу...
Но прежде чем приступить к рассказу, распаренный от печного тепла, от самогоночки и сытного ужина, Сергеич долго мялся и отнекивался.
– Дело темное... Все говорят – кто с этим домом свяжется, тому беды не миновать. О мэрском сынке речи не идет, он героином напихан был по самые уши... Дом тут спокон веков стоит, и отец мой про него говорил, и дед. Горел сколько раз, а все кто-то находился, отстраивал на старом фундаменте заново и жил в нем, до беды. Фундамент у него крепкай, на крови, говорят, строили.
– Это как храм Спаса на Крови?
– Ну, про Спаса я не знаю. Мало тут спасительного. Дед говорил, при нем еще старые люди рассказывали, что палаты каменные сам Стенька Разин для своей любовницы построил. Была она цыганка, красавица, звали ее Марьяна. И была она, как все цыганки, ведьма...
Цыганка была некрасива. Она была как языки пламени, пляшущие в ночи. Очень худая, очень смуглая и ростом не больше воробья. Остро выпирающие груди, острые подвздошные и бедренные кости, выступающий живот делали ее похожей на подростка. Но она не была подростком. В полуприкрытых коричневыми веками, непроглядно-черных глазах жило незапамятное знание, непроглядная тьма прошлого, и полыхали в них красные всполохи древних войн, пожаров, кровопролитий... Некрасива была Марьяна, не чета всем тем белым лебедушкам и сизым голубкам что на трудном своем пути приласкивал Стенька... Но страшная сила женская таилась в ней, страшная сила жила в складках красно-сизых губ, в изломах – не изгибах – тела, и пела она гортанными вскриками на чужом языке чужие, ядовитые и сладкие, как мед диких пчел, песни. И зачаровала Марьяна Стеньку, и говорили про нее, что она варила в полнолуние приворотное зелье из кладбищенской земли и опоила им атамана. Так ли, не так ли? Никто не знал. Но не было нужды Марьяне в омерзительном взваре, она и сама, силами своими, могла притянуть к себе кого хотела.
