— Мне надо уходить, — снова напомнила она тихо.
Но уходить ей вовсе не хотелось. Если бы Усов сказал, что ей надо поскорее уйти, то она, пожалуй, расплакалась бы от обиды.
Он снова промолчал и продолжал смотреть на нее упорно, с пытливой ласковостью в глазах.
— Уже темно. Ты меня проводишь? — спросила Шура.
Он подавлял ее своим упорным молчанием, как и всем своим поведением. Ничего никогда не требовал, ни на чем не настаивал, говорил, казалось, полушутя-полусерьезно. Впервые как-то поцеловал ее при прощании, уезжая на границу. Поцеловал дружески, искренне и просто. Она не обиделась, не запротестовала, а всю ночь не спала и все думала о нем, где он и что делает в эту темную дождливую ночь. Это были счастливые думы, ожидание чего-то хорошего.
Наступила ночь. С запада стала подниматься туча, и белые оконные занавески застлала мутная темнота. Полусвет июньской белой ночи падал на новые голубые обои, и Шура видела блестящую никелем кровать, высокую спинку дивана, стулья, большой письменный стол, на котором лежали бумаги и книги. Раньше этих вещей в комнате не было: стояла обыкновенная солдатская койка с соломенным матрацем, а вместо дивана какая-то рыжая тумбочка.
— Почему ты, Витя, молчишь? — тихо спросила Шура, боясь пошевелиться. — Мне же уходить надо… Вот ведь ты какой…
Но вместо того чтобы встать, она прижалась к нему плечом и почувствовала, что раньше стоявшая между ними какая-то невидимая стенка исчезла.
— Никуда тебе не нужно уходить, — проговорил он медленно, но с твердой властностью в голосе и встал со стула. Не выпуская ее руки, он продолжал: — Мне, Саша, сейчас надо уже уходить, а ты оставайся.
Первый раз за все время он назвал ее Сашей.
— Зачем тебе уходить? — огорченно спросила Александра Григорьевна.
— Мне необходимо быть на границе. Сегодня вечером над нашей территорией летал чужой самолет.
Слово, "чужой" Усов подчеркнул жестко, как бы придавая ему особое значение.
— Как чужой? — спросила она.
— Обыкновенно… чужой, — значит, не наш… В данном случае германский, с фашистской свастикой. Летал, должно быть, фотографировал…
— Он же не имеет права! Что же это значит? — растерянно прошептала Александра Григорьевна.
— Ясно, что не имеет права. Но это же фашисты! А они, как известно, с правами и законами не считаются…
Усов прошелся из угла в угол. Остановившись перед Шурой, он вдруг резко выпрямился и, подняв голову, громко проговорил:
— Понимаешь, на крыльях желтые кресты и змеиная свастика на хвосте! У меня зарябило в глазах! Казалось, что там переплелись две желтые кобры, высунули кончики жала и готовятся ужалить. Стрелять хотелось! Пришить бы их, как, бывало, в поле я железными вилами пришивал к земле гадюку! А мы стояли с Шариповым и молчали. Пограничники то на самолет, то на нас с удивлением смотрели. А стрелять было нельзя, к провокациям надо с выдержкой относиться…
