Она все с кровати свалила на подоконник. Ни одного стула. Тут вообще ничего нет, как в номере. А его книжки, бумажки, разные штуки, которые он делал, или мы делали, или просто где-то нашли, валялись по всему дому. Даже стеклянные шары он пускал плавать в бочку под водостоком. И я могу спорить, что там, у него на службе, у него в доме, тоже как в номере, и всякий, кто заглядывает, думает: «Интересно, доктора обчистили или он сам продал занавески?» Нет, он всегда помнит, где что оставил. Порхнула простыня и наполнилась.
Посыпались какие-то заколки, песок. Я нагнулся. Тут когда-то стояла моя раскладушка. По утрам я свистел в дудку: «Вставай, вставай, штанишки надевай, трусики натягивай, беги — гуляй», — а ночью мы смотрели в трубу. Они тут валялись под раскладушкой. Этот запах — он так и остался.
Она прошла совсем рядом. Я подумал, если она мне ничего не скажет, я так и останусь стоять посередине, а она ляжет спать и погасит свет. И уже, наверно, в десятый раз оглядывался: бритва, шкаф, разные ботинки, которые вечно вылезают из-под кровати, сколько их туда ни заталкивай, голое окно, сосна, звезды и еще — старая, в полный разворот «Нейшенал джиографик», фотография обломков пассажирского «боинга», рассеянных по каменистой пустыне, где кругом — Анды, Анды, Анды, скорбные облака, и ни одного живого существа, наверно, на пятьсот миль. Вот такие обстоятельства места. Мы пропадали там, когда нас не пускали на море, — вглядывались в точки журнального растра: нам казалось, что это слетаются горные орлы. И не только потому, что там можно что-то увидеть. Туда можно смотреть часами. Но сейчас и в этой рамке, и в черном окне, и повсюду было ее отражение, «которое мы ежедневно видели бы». Я ждал, когда она мне скажет, как накануне: «Иди ко мне. Сюда».
«Ты был таким смешным, говорит она. — Ты стоял на цыпочках».
Я не понял, когда она вдруг спросила: «Два индейца под одним одеялом не замерзнут?» — и растерялся, но она потянулась ко мне, чтобы я почувствовал, какой у нее мятный, после пасты, утренний рот. Чистый и веселый, потому что она смеялась, — у меня был, наверно, глупый вид. В черном окне вспыхнула солнечная спина. Я увидел, что по ней елозит какая-то куриная лапа. И тут она так же весело, словно мы гоняли в футбол или просто возились, как-то изловчилась хитро толкнуть, и мы повалились на койку, отчего постель съехала. Мне тоже стало смешно: я ведь хотел ей сказать про то, что «не в ангелах, но и не в людях». Я давно так не смеялся.
