Он запихал обратно ракеты (пульнешь, а вынырнет немецкая подлодка!), блестящий отражатель-гелиограф и прочую мелочь. Оставил только нож. После чего хватил из бутылки добрый глоток и набил рот шоколадом. Прожевал сладкую кашицу, плеснул виски в ладонь и полез за пазуху. Кряхтя и ухая, изгибаясь так и сяк, тер плечи, поясницу и даже спину, где мог достать хотя бы кончиками пальцев.
Вскоре массаж подействовал.
Носки, гревшиеся на животе, высохли, и это было хорошо: сапоги-бахилы утопли, а ноги в сухих носках можно было спрятать в шалашике из непроницаемого ветру чуда-плаща. Для этого пришлось застегнуть верхнюю пуговицу, подвязать к ней шнуры капюшона и накинуть на голову непромокаемый конус. Сыровато было в «шалаше» и достаточно паскудно, но капитан плотика принялся вновь растирать руки, бока, грудь и ноги; мял тело до тех пор, что запылали жаром даже ступни. После этого «кеп» снова приложился к бутылке и вдруг вспомнил, к а к о й сегодня день! Адес-са-мама, синий океан...
Сегодня ему стукнуло ровно три десятка!
Тридцать лет. Событие. Круглая дата. Неординарная. А главное, в этой лохани он снова, как в колыбели, вот только качает новорожденного не ласковая мама — холодные руки войны и эти волны, что громоздятся вокруг, застилают мир, Красотулю, замыкают в одиночестве без руля и без ветрил, у черта на куличках, посреди океана-моря, где он, назло этим самым обстоятельствам и вам, коммодор Маскем, отметит круглую дату, елико возможно легко и весело, к тому же в обществе одного приятного человека.
Вот — фонарик. Это — зеркало-гелиограф. Фонарик подвесим к пуговице плаща, передернем фильтр на синий свет и подмигнем зеркалу: «Здравствуйте, дорогой товарищ! Здорово, Арлекин! День рождения, а выпить не с кем? Понимаю — неприятности: зад мокрый, кругом вода, и на душе лягушки квакают. Но ты крепись. Я, мил друг, всегда с тобой. Так сказать, на земле, в небесах и на море, слышишь? Твое здоровье, приятель!»
Надо же — день рождения!.. И пляшут вокруг, Красотуля, черные горбы, прячут именинника от чьих-то глаз — хорошо, если от вражеских, а если от глаз союзников? Хотя... Ладно! Твое здоровье, Красотуля, милый далекий Пьеро! Помни об Арлекине, и он выплывет, доберется до дома!..»
Он не спешил, но время от времени зажигал фонарик, улыбался гелиографу и прикладывался к бутыли. Когда произносил тост во здравие Лопеса и Бонифация, слегка посветлело — высокое небо вызвездило, и черные волны колыхались отчетливо и резко на фоне мерцающих глубин верхнего океана. Арлекин (а он сейчас «назло врагу» ощущал себя прежним Арлекином) выпил за звезды — верных подруг судоводителей, всех, начиная от... от... Во всяком случае, даже не от Магелланов и Колумбов, а от безвестных кормчих, которые, подобно ему, вот так же, в одиночку, болтались среди волн.
