Сейчас, ночью, ему казалось, что он все еще сжимает ее влажные пальцы и видит перед собой белую блузку в красный горошек, видит, как вздымается под блузкой ее грудь. Он как будто рассматривал сейчас ее косы, слегка вздернутый нос, выгнутые дугой брови и одновременно с этим наблюдал, как они вдвоем прячутся от ливня под дубом в глубине парка Кошутняк.
И тут этот майский ливень неожиданно превратился в журчащую воду, которой он поливал плачущего сына, еще грудного, сидящего в желтой ванночке. Елица, купавшая ребенка, приговаривала: «Бунтарь, бунтарь, весь в отца».
И сразу же после этой картины, вызвавшей у него глубокий вздох, в его воспоминаниях раздалась музыка, и он увидел себя на какой-то вечеринке в Париже, танцующим с хорошенькой журналисткой, и услышал, как стоявший рядом слегка выпивший дипломат Чирич бросил ему шутливо: «Прижми покрепче, Дража. Елицы здесь нет, не увидит…» И тут как раз и появилась Елица, в фартуке, с подносом, полным еще горячих пончиков. Он даже почувствовал их запах. «Ты всегда останешься мальчишкой», – шутливо бросила она мужу, увидев, что он на четвереньках, с сыном Войиславом на спине, ползает вокруг столика, стоящего в углу гостиной.
Мысли и образы сменяли друг друга вне всякой связи, сейчас он видел похороны своего дяди Велимира, которые тут же исчезли из воображения так же внезапно, как и появились. «Давай, твою любимую», – жена протянула ему гитару, а он отнекивался тем, что время уже позднее, пора спать, что у него першит в горле от того, что он сегодня много курил. Это было тогда, когда они с женой, а с ними и Вера Матич и ее муж Райко Симич с дочерью-студенткой, Павле Видра и его жена проводили летний отпуск на Райце. В тот вечер они сидели у костра, разложенного в долине, до поздней ночи. Он вспомнил, что к ним присоединился и кто-то из местных жителей. Один из них, Тоша, извлекал из своей свирели просто невероятные мелодии. Этот усатый крестьянин с огромными ручищами был похож на дровосека, и от него трудно было ждать такого мастерства в музыке. Глядя на него и слушая его, трудно было представить себе, что такой мирный человек, с которым совершенно не вязалось слово «война», за подвиги в двух балканских и в Первой мировой войне награжден самыми высокими сербскими наградами. Тем летом, на Райце, Тоша ни словом не обмолвился о своем героизме, хотя его много раз просили что-нибудь об этом рассказать. Он в лучшем случае вышучивал и войну, и себя и сыпал анекдотами. А потом брал в руки свирель, и было видно, что он уносится в какой-то свой заповедник, в убежище, где нет ни смерти, ни голода, ни тифа, ни разорванных на куски человеческих тел, ни страданий. Елица в тот вечер у костра просила мужа спеть хотя бы кусочек из солдатской песни «Там, далеко», которую пела Сербская армия, вытесненная во время войны за пределы своей страны. Он долго отнекивался, и тогда Тоша, сказав: «Что ты ломаешься как девушка!», взялся за свирель и, видно, чтобы создать ему настроение, сыграл несколько тактов, а потом запел, хотя никогда раньше никто не слышал, как он поет.
